Перед вами сборник воспоминаний, скомпилированный редакцией «Скепсиса» из многочисленных интернет-публикаций расшифровок аудиозаписей с голоса академика Легасова. Ядерный химик Валерий Алексеевич Легасов, один из руководителей Курчатовского атомного института, с первых дней аварии был на ЧАЭС в составе научной комиссии, неоднократно подвергая свою жизнь и здоровье опасности: он вернулся в столицу СССР только под сильным давлением медиков, проведя на месте более 4 месяцев вместо разрешённых двух недель.
Остро чувствуя личную ответственность за произошедшую катастрофу, Легасов посчитал своим долгом озвучить её причины, которые, по его убеждению, лежали не только в ошибках при строительстве и эксплуатации конкретно чернобыльского реактора, но и во всём развитии советской атомной индустрии начиная с конца 50-х — начала 60-х годов. 27 апреля 1988 года, во вторую годовщину катастрофы на ЧАЭС, академик был найден повешенным в своём рабочем кабинете. Что бы ни было причиной его смерти — всё то же чувство личной ответственности или давление советской номенклатуры (правительственной и академической), которой встали поперёк горла его выступления и комментарии; — что бы ни руководило им в попытке составить как можно более полную картину произошедшего (иногда в качестве мотива называют карьерные моменты), — воспоминания и рассуждения Легасова являются ценнейшим источником для изучения чернобыльской аварии и ядерной безопасности вообще. Это особенно актуально сейчас, когда, через четверть века после Чернобыля, ещё более ясно, что без разумно организованного получения ядерного топлива человечество не сможет существовать.
Начало научной деятельности
Я окончил инженерно‑физико‑химический факультет Московского химико‑технологического института им. Менделеева. Этот факультет готовил специалистов, главным образом исследователей, которые должны были работать в области атомной промышленности, то есть уметь разделять изотопы, уметь работать с радиоактивными веществами, уметь из руды добывать уран, доводить его до нужных кондиций, делать из него ядерное топливо, уметь перерабатывать ядерное топливо, уже побывавшее в реакторе, содержащее мощную радиоактивную компоненту, с тем, чтобы выделить из него полезные продукты и отделить опасные и вредные компоненты, суметь их как‑то компактировать, захоронить так, чтобы они не могли нанести вреда человеку, а какую‑то часть радиоактивных источников использовать для народного хозяйства, медицины, может быть. Вот группа решений специальных вопросов, которым я был обучен.
Затем я дипломировался в Курчатовском институте в области переработки ядерного горючего. Академик Кикоев пытался оставить меня в аспирантуре, потому что ему понравилась моя дипломная работа, но мы с товарищами договорились какое‑то время поработать на одном из заводов атомной промышленности, чтобы иметь какие‑то практические навыки в той области, которая потом станет предметом наших исследований. Я и был агитатором за эту идею, а потому принять предложение об аспирантуре не мог, и уехал в Томск. В один из закрытых наших городов, где пришлось участвовать в пуске одного из радиохимических заводов. Это было очень интересно. Живой период вхождения в практику молодого человека. Работал около двух лет я на этом заводе, а потом меня вытащили с согласия партийной организации (коммунистом я был уже с институтских времен) для обучения в аспирантуре в том же Курчатовском институте.
Кандидатские экзамены, под воздействием своего друга и товарища Владимира Дмитриевича Климова, который там же работал, я сдал в Томском политехническом институте и с ними уехал для выполнения кандидатской работы. Первая моя кандидатская работа — мне предложили заняться проблемой такого газофазного реактора, который в качестве горючего содержал бы газообразный гексохлорид урана, проблемой взаимодействия при высоких температурах гексохлорида урана с конструкционными материалами. И я, получив много данных, написал большой отчет, который мог бы быть основой диссертационной работы, а, может быть, это была и готовая диссертационная работа.
Но в это время мой товарищ, аспирант Виктор Константинович Попов, сообщил мне о том, что в Канаде профессором Барбитом сделана великолепная, поражающее воображение химиков работа по получению истинного соединения ксенона (одного из благородных газов). Это сообщение захватило моё воображение, и всю свою последующую профессиональную работу я посвятил синтезу с помощью различных физических методов таких необычных соединений, которые являлись бы мощными окислителями, обладали целым рядом необычных свойств, которыми я с удовольствием занимался и на базе которых можно было построить целый ряд технологических процессов.
В этом плане и шла моя профессиональная деятельность, которая создала для меня возможность защитить последовательно кандидатскую, потом докторскую диссертации, затем, при развитии этих работ, их оценка была произведена при выборах меня в Академию наук. Научная часть работ была оценена Государственной премией Советского Союза. Прикладная часть оценена Ленинской премией. Такой была моя собственная профессиональная деятельность, к которой мне удалось привлечь интереснейших молодых людей, они до сих пор развивают эту интереснейшую область химической физики, из которой, я уверен, произойдут очень многие важные для практики, для познавательного процесса события.
Успешная деятельность в этой области обратила на себя внимание директора института, и он приблизил меня к себе, сделал заместителем директора института. Научные функции ограничивались моими собственными научными работами. По распределению обязанностей, которые у нас в дирекции существовали, да и существуют до сих пор, за мной было записано: задача химической физики, радиохимической физики и использование ядерных и плазменных источников для технологических целей. Вот круг тех профессиональных дел, которыми я занимался.
О работе в Институте
Когда Анатолия Петровича Александрова избрали Президентом АН СССР, он сделал меня первым заместителем директора института, доверив большой круг вопросов по управлению институтом, но никак не изменил моей научной ответственности. Не появилось новых тем, за которые я бы отвечал.
По‑прежнему за крупнейшую часть деятельности Института — физику плазмы и управляемый термоядерный синтез — отвечал полностью Евгений Павлович Велихов. За лазерную технику стал отвечать Вячеслав Дмитриевич Письменный. За вопросы ядерной физики, ее специальных прикладных применений отвечал умный и талантливый человек — Лев Петрович Феоктистов. У Анатолия Петровича был заместитель по атомной энергетике — сначала Евгений Петрович Рязанцев, до него директором отделения ядерных реакторов работал Виктор Алексеевич Сидоренко, сейчас Пономарёв‑Степной является первым заместителем директора по атомной энергетике, которые занимались реакторостроением.
Я, конечно, вращаясь в этом кругу, выбрал свою задачу. Мне было интересно, какая доля атомной энергетики и по каким причинам должна присутствовать в Советской энергетике. Мне удалось организовать такие системные исследования, какого типа станции должны строиться по целевому назначению; как они должны быть разумно использованы; должны ли они только электроэнергию производить или должны производить и другие энергоносители, в частности, водород. Вот водородная энергетика стала областью моего пристального внимания. Все это были необычные какие‑то вопросы, дополняющие атомную энергетику.
Поскольку Анатолий Петрович сам-то был реакторщиком, создателем и участником создания многих реакторов, то ему-то я был нужен не как реакторщик, а как человек, который со стороны может дать какие‑то необычные советы, найти нетривиальные решения, но все эти решения и советы касались не конструкции реакторов, чем я никогда не занимался, а касались возможных областей использования всех тех компонент, которые содержатся в ядерном реакторе.
Поскольку вопросы безопасности атомной энергетики наиболее остры в разных сферах международного общественного мнения, мне было просто интересно сопоставить те реальные опасности, те реальные угрозы, которые несёт в себе атомная энергетика, с угрозами других энергетических систем. Вот этим я тоже с увлечением занимался, главным образом выясняя опасности других, альтернативных атомной энергетике источников энергии.
Вот, примерно, тот круг вопросов, которыми мне профессионально приходилось заниматься. Ну, и помогать Анатолию Петровичу, в активной форме, учитывая его занятость в Академии наук, делами управления Институтом: планированием работы Института, некоторым планированием его работы; много я пытался создать таких элементов, которые бы институт объединяли: общий Курчатовский Совет, общеинститутский семинар, выпуск различных изданий, которые ложились бы на стол научных сотрудников по их заказам, чтобы они могли быстро получать новинки из своих областей; — пытался как‑то организовать такие возможности для сопоставления различных точек зрения, различных подходов к общефизическим, энергетическим проблемам. Этим я занимался довольно много и с увлечением.
Что касается физики и техники реакторов, то это была запретная для меня область, как по собственному образованию, так и по табу, которое было наложено Анатолием Петровичем Александровым и его подчинёнными, работающими в этой области. Они не очень любили вмешательства в свои профессиональные дела посторонних лиц.
Помню, как однажды Лев Петрович Феоктистов, только начавший работать в нашем институте, пытался проанализировать концептуально вопросы более надежного реактора, более интересного реактора, который бы исключал (тогда эта проблема волновала) наработки таких делящихся материалов, которые могли бы быть из реактора изъяты и использованы в ядерном оружии. Но его предложения были встречены в штыки. Равно как и предложения пришедшего в Институт Виктора Владимировича Орлова о новом, более безопасном типе реактора. Они как‑то не воспринимались сложившейся «реакторной» общественностью.
Поскольку административной властью над этим подразделением я не обладал, но, в общем‑то понимал многие конкретные детали того, что происходит. И хотя беспокойство за то, что начал предлагать среде реакторщиков инженерный, а не физический подход к решению проблем, у меня было, как‑то существенно изменить эту картину я, естественно, не мог.
А у Анатолия Петровича была такая по-человечески понятная и даже привлекательная черта, а именно — опора на людей, с которыми он много лет проработал. Вот он как‑то доверился определенным людям, занятым флотскими аппаратами, занятыми станционными аппаратами, специальными аппаратами, и очень не любил появления там новых лиц, которые могли бы как‑то беспокоить его или заставлять сомневаться в ранее принятых решениях. Вот так примерно дело и шло. И в научном плане я выбрал для себя интересную область, о которой я уже сказал, — химическая физика, связанная с созданием необычных веществ, созданием систем, которые позволяли бы получать водород тем или иным способом, привязать к ядерным источникам места получения водорода и с увлечением, с привлечением внешних организаций занимался этой областью.
Занимала она в Институте весьма малую долю, как в денежном, так и в человеческом отношениях. Люди там были активные, интересные, много предлагали таких необычных решений, которые вызывали дискуссии, поэтому складывалось впечатление, что этому уделяется достаточно большое внимание, а на самом деле это была активность новых людей, пришедших в новую отрасль. А ресурсы — в виде зданий, сотрудников, финансирования, — шедшие на эту область, они, конечно, были совершено не соизмеримы с теми затратами, которые шли на… [затерта запись]
Хронология событий апреля — начала мая 1986-го года
В жизни бы не подумал, что в том возрасте, в котором я сейчас нахожусь, — а я только что пережил своё пятидесятилетие, — мне придётся обратиться, по существу, к мемуарной какой-то части, причем части трагической, во многом запутанной и непонятной.
Но произошли такие события, такого масштаба, с участием людей противоречивых интересов, были ошибки и победы, удачи и неудачи, и столько есть различных толкований того, что произошло и как произошло, — что, наверное, в какой‑то степени мой долг — рассказать, о чём я знаю, как понимаю произошедшие события.
26 апреля 1986 года была суббота, прекрасный день, и я раздумывал: отправиться ли мне в университет на свою кафедру, чтобы кое‑что там доделать; или, может, на всё наплевать и уехать с Маргаритой Михайловной — моей женой и другом — отдохнуть куда-нибудь; или явиться на партийно‑хозяйственный актив, который был назначен на десять утра в министерстве, которому принадлежит Институт атомной энергии им. Курчатова. Но, естественно, по складу своего характера, по многолетней воспитанной привычке, я вызвал машину и поехал на партийно‑хозяйственный актив.
Перед его началом я услышал, что на Чернобыльской атомной станции произошла какая‑то неприятная авария. Сообщил мне об этом начальник 16 Главного управления Николай Иванович Ермаков. Именно в подчинении этого Главка и этого человека находился наш Институт. Сообщил он об этом как‑то достаточно спокойно, хотя и с досадой.
Начался доклад министра Славского Ефима Павловича. Доклад был, честно говоря, надоевшим, стандартным. Мы все уже привыкли к тому, как этот престарелый, но в демагогии весьма активный человек громким уверенным голосом в течение часа излагает, как у нас в ведомстве всё замечательно и прекрасно. Все показатели хороши в его изложении: самые хорошие совхозы, самые хорошие предприятия, все плановые задания мы выполняем… Ну и в общем это всё носило характер таких победных реляций.
В отдельных точках, которые того заслуживали, он останавливался и ругал кого‑то из руководителей или специалистов либо за то, что где‑то был высокий травматизм, либо за какие‑то финансовые упущения, либо за какую‑то конкретную, технически не точную операцию, проведённую в том или ином месте многочисленного нашего министерства. Как и всегда, в этот раз, воспевая гимн атомной энергетике, в построении которой были достигнуты большие успехи, он скороговоркой сказал, что сейчас, правда, в Чернобыле произошла какая‑то авария.
Чернобыльская станция принадлежала соседнему министерству, Министерству энергетики. Ну, так, скороговоркой сказал, что вот, дескать, они что‑то там натворили, какая‑то там авария, но она не остановит путь развития атомной энергетики.
Дальше традиционный доклад, длившийся в общем два часа.
Около 12 часов был объявлен перерыв, я поднялся на второй этаж в комнату учёного секретаря Николая Сергеевича Бабая, чтобы в перерыве обсудить основные позиции доклада. Тут же в эту комнату заглянул Александр Григорьевич Мешков — первый заместитель Министра, — и сообщил, что создана Правительственная комиссия по Чернобыльской аварии, что я также включён в её состав и что Правительственная комиссия должна собраться в аэропорту Внуково к четырём часам дня. Я немедленно покинул актив, сел в машину и уехал к себе в институт. Я пытался найти там кого‑то из реакторщиков.
С большим трудом мне удалось найти начальника отдела, который разрабатывал и вёл станции с реакторами типа РБМК (а именно такой реактор был установлен на Чернобыльской АЭС), — Александра Константиновича Калугина. Он, правда, уже знал об аварии и сообщил мне, что со станции ночью пришёл серьёзный тревожный сигнал, шифрованный по заведённому в атомной энергетике порядку, когда при всяких отклонениях от нормы станция при помощи шифра информирует о случившемся Министерство энергетики или то министерство, которому она принадлежит.
В данном случае поступил сигнал 1;2;3;4, что означало, что на станции возникла ситуация с ядерной опасностью, радиационной опасностью, пожарной опасностью, взрывной опасностью, — то есть присутствовали все возможные виды опасности.
Казалось бы, ситуация самая тяжёлая. Но в то же время он сказал мне, что заранее определена соответствующими приказами команда, которая в зависимости от типа аварии должна немедленно собираться и либо удалённо руководить действиями персонала на объекте, либо вылетать на место. Сказал, что соответствующая команда была ночью собрана и примерно в течение трёх‑четырёх часов вылетела к месту происшествия. Но пока туда летели, со станции стали поступать сигналы, что реактор 4‑го блока ЧАЭС, в общем‑то, управляем и что операторы пытаются вести его охлаждение, правда, уже было известно, что один или два человека уже скончались: один скончался от механических повреждений под обломками разрушившихся сооружений, а второй погиб от термических ожогов, то есть от пожара. О лучевых поражениях ничего не сообщалось, и мало понятного было в этой информации. Но она все‑таки вносила некоторое успокоение.
Забрав все необходимые технические документы и получив от товарища Калугина некоторое представление о структуре станции, о возможных неприятностях, которые могут там быть, я заскочил к себе домой. В это время водитель, как мы и договаривались, привёз мою жену с её работы домой — мы должны были там состыковаться, как‑то решить некоторые свои семейные проблемы, которые, конечно, так и остались нерешёнными. Я кратко ей бросил, что уезжаю в командировку, ситуация непонятная, не знаю, на сколько я еду, — и вылетел во Внуково.
Во Внуково я узнал, что руководителем Правительственной комиссии утверждён заместитель Председателя СМ СССР Борис Евдокимович Щербина — председатель Бюро по топливно‑энергетическому комплексу. Он был не в Москве — проводил в это время в одном из регионов партийно‑хозяйственный актив. Мы узнали, что он летит оттуда в Москву, и, как только прилетит, мы загрузимся в уже подготовленный самолёт и вылетим в Киев, откуда на машинах отправимся на место происшествия.
В первый утверждённый состав Правительственной комиссии — сейчас это говорю по памяти — были включены, кроме товарища Щербины, Министр энергетики Майорец, заместитель Министра здравоохранения Воробьёв Евгений Иванович (который тоже прибыл с другого региона Советского Союза во Внуково чуть раньше Щербины), заместитель председателя Госатомэнергонадзора Виктор Алексеевич Сидоренко (давний сотрудник нашего Института, член‑корреспондент АН СССР), заместитель Генерального прокурора СССР товарищ Сорока, а также Федор Алексеевич Щербак, руководитель одного из важных подразделений Комитета Государственной безопасности, заместитель Председателя СМ Украины товарищ Николаев (который должен был ждать нас на месте) и председатель облисполкома товарищ Иван Плющ. Такой примерно первый состав Правительственной комиссии мне запомнился.
Как только Борис Евдокимович прилетел во Внуково, он тут же пересел в подготовленный самолёт, и мы вылетели в Киев.
В полете разговоры были тревожными. Я пытался рассказать Борису Евдокимовичу об аварии на станции «Три-майл-айленд», которая произошла в 1979 году в США. Хотел показать, что, скорее всего, причина, приведшая к той аварии, никакого отношения не имеет к событиям в Чернобыле из‑за принципиальной разности конструкций аппаратов. Вот в таких обсуждениях‑догадках прошёл часовой полет.
В Киеве, когда мы вышли из самолёта, первое, что мне бросилось в глаза, — это кавалькада черных правительственных автомобилей и тревожная толпа руководителей Украины, которую возглавлял Председатель СМ Украины тов. Ляшко Александр Петрович. Лица у всех были тревожные, точной информацией они не располагали, но говорили, что там дело плохо. Поскольку какой‑то конкретной информации мы здесь не получили, то быстро погрузились в автомобили. Я оказался в автомобиле с тов. Плющём. Поехали на атомную электростанцию. Расположена она в 140 км. от Киева. Дорога была вечерняя. Информации было мало, готовились мы к какой‑то необычной работе, и поэтому разговор носил отрывочный характер с длинными паузами, все были в напряжении, и каждый из нас желал побыстрее попасть на место, понять, что же там на самом деле произошло и какого масштаба было событие, с которым мы должны встретиться.
Вспоминая сейчас эту дорогу, я должен сказать, что тогда мне и в голову не приходило, что мы двигались навстречу событию надпланетарного масштаба (над?), событию, которое, видимо, навечно войдёт в историю человечества, как извержение знаменитых вулканов — скажем, гибель людей в Помпее или что-нибудь близкое к этому. В дороге мы этого ещё не знали, мы просто задавались вопросом, какого же масштаба работа нас ждёт, просто или сложно будет там, на месте.
Через несколько часов мы достигли города Чернобыля. Хотя атомная станция называется Чернобыльской, расположена она в 18 километрах от этого районного города, города очень зелёного, очень приятного, эдакого тихого, сельского — такое впечатление произвёл он на нас, когда мы его проезжали. Там было тихо, спокойно — все, как в обыденной жизни.
Мы свернули на дорогу, ведущую к городу Припяти. А вот город Припять — это уже город энергетиков, город, в котором жили строители и работники Чернобыльской АЭС. О самой станции, истории её сооружения, её эксплуатации я расскажу чуть позже, чтобы не прерывать хронологию событий. Вот, в Припяти уже чувствовалась тревога. Мы сразу подъехали к зданию городского комитета партии, расположенного на центральной площади города. Гостиница, довольно приличная, находилась рядом, и вот здесь нас встретили руководители органов местной власти. Здесь уже находился Майорец. Он прилетел туда раньше, чем правительственная комиссия. Находилась также группа специалистов, прибывших туда по первичному сигналу тревоги.
Сразу было устроено первое заседание Правительственной комиссии. К нашему или, по крайней мере, к моему удивлению, Правительственной комиссии не было доложено сколько-нибудь точной обстановки, которая сложилась и на самой станции и в городе.
Точно было доложено только то, что это произошло на 4‑м блоке ЧАЭС во время проведения внештатного испытания работы турбогенератора 4‑го блока в режиме свободного выбега. Во время этого эксперимента произошли последовательно два взрыва, и было разрушено здание реакторного помещения. Пострадало заметное количество персонала. Цифра была ещё не точна, но было видно, что сотни людей получили лучевое поражение. Доложили также, что уже два человека погибли, остальные находятся в больницах города и что радиационная обстановка на 4‑м блоке довольно сложная. Радиационная обстановка в г. Припяти существенно отличалась от нормальной, но не представляла ещё сколько-нибудь существенной опасности для радиационного поражения людей, находящихся в городе.
Правительственная Комиссия, заседание которой очень энергично — в присущей ему манере — провёл Борис Евдокимович Щербина, сразу распределила всех своих членов по группам, каждая из которых должна была решать свою задачу.
Первая группа, возглавить которую было поручено Александру Григорьевичу Мешкову, должна была начать определение причин, приведших к аварии.
Вторая группа, во главе с тов. Абагяном, должна была определить и организовать все дозиметрические измерения в районе станции, в городе Припяти и близлежащих районах.
Дальше — группы гражданской обороны. В это время появился генерал Иванов, возглавлявший службу гражданской обороны того региона, и должны были начать подготовительные меры к возможной эвакуации населения и первостепенной дезактивационной работой. Генерал Бердов, возглавлявший Министерство внутренних дел республики, должен был действовать с точки зрения определения порядка нахождения в поражённой зоне людей.
Сам я возглавил группу, целью которой было выработать мероприятия, направленные на локализацию происшедшей аварии.
Группе Евгения Ивановича Воробьёва было поручено заняться больными и всем комплексом медицинских мероприятий.
Уже когда мы подъезжали к городу Припяти, поразило небо, километров за 8–10 от Припяти. Багровое такое, точнее, малиновое зарево стояло над станцией, что делало ее совсем не похожей на атомную станцию. Известно, что атомная станция с ее сооружениями, трубами, из которых обычно ничего видимым образом не вытекает, представляет собой сооружения очень чистые и очень аккуратные. И глазу специалиста атомная станция представляется всегда объектом, который не имеет никаких газов. Это ее отличительный признак, если не говорить о специфических конструктивных особенностях таких станций. А тут такое вдруг — как металлургический завод или крупное химпредприятие, над которым такое огромное малиновое в полнеба зарево. Это тревожило и делало ситуацию необычной.
Сразу стало видно, что руководство атомной станции и руководство Минэнерго, какое там присутствовало, ведут себя противоречиво. С одной стороны, большая часть персонала, руководители станции, руководство Минэнерго, прибывшие на место, действовали смело, готовы были к любым действиям. Скажем, операторы первого и второго блока не покидали свои посты. Не покидали своих постов операторы и все работающие на третьем блоке, — а третий блок находился в том же здании, что и четвертый. В готовности были различные службы этой станции, то есть была возможность найти любого человека, была возможность дать любую команду, любое поручение. Но какие давать команды, какие давать поручения и как точно определить ситуацию до приезда Правительственной комиссии?!
Она прибыла 26-го в 20 час. 20 мин. Плана действий к этому времени какого‑то ясного и осознанного не было. Ну, прежде всего, третий блок получил команду на остановку реактора и его расхолаживание. Первый и второй блоки продолжали работать несмотря на то, что его внутренние помещения имели уже достаточно высокий уровень радиационного загрязнения, измерявшегося десятками, а в отдельных точках — сотнями миллирентген в час. Это внутреннее загрязнение помещений первого и второго блоков произошло за счет приточной вентиляции, которая не была сразу же моментально отключена, и загрязненный воздух с площадки через приточную вентиляцию попал в эти помещения. А люди продолжали там работать.
И вот, по инициативе Александра Егоровича Мешкова, первая команда, которая туда пошла, должна была немедленно приступить к расхолаживанию и первого и второго блока. Эту команду дал именно Мешков, а не руководство станции и не руководство Минэнерго. Команда начала немедленно выполняться.
Камни не исполняют желаний. Их исполняем мы сами, четко следуя однажды выбранному пути. - майор Кальтер - Свинцовый закат
Борис Евдокимович Щербина немедленно вызвал химвойска, которые довольно оперативно прибыли во главе с генералом Пикаловым, и вертолетные части, расположенные неподалеку в г. Чернигове. Группа вертолетов прибыла во главе с генералом Антошкиным, который был начальником штаба от соответствующего подразделения ВВС. Начались облеты, осмотры внешнего состояния 4‑го блока ЧАЭС.
В первом же полете было видно, что реактор полностью разрушен. Верхняя плита —так называемая «Елена», — герметизирующая реакторный отсек, находилась почти в строго вертикальном положении, но под некоторым углом, то есть видно было, что она вскрыта, — а для этого нужно было довольно приличное усилие. Значит, верхняя часть реакторного зала была разрушена полностью. На крышах машинного зала, на площадке территории валялись куски графитовых блоков, либо целиковые, либо разрушенные. Виднелись довольно крупные элементы тепловыделяющих сборок. И сразу же по состоянию, по характеру разрушения мне, например, было видно, что произошел объемный взрыв, и мощность этого взрыва составляла порядка, как я мог оценить по опыту из других работ, от трех до четырех тонн тринитротолуола. Так в тротиловом эквиваленте его можно было оценивать.
Из жерла реактора постоянно истекал белый столб продуктов горения (видимо, графита) на несколько сот метров в высоту. Внутри реакторного пространства отдельными крупными пятнами было видно мощное малиновое свечение. При этом однозначно было трудно сказать, что является причиной этого свечения. Графит горит равномерно, выделяя белесые продукты обычной химической реакции. Свет оставшихся на месте раскалённых графитовых блоков мог отражаться потом в небе.
Были быстро определены мощности излучения в различных точках вертикальных и горизонтальных плоскостей.
Было видно, что активности вышло наружу 4‑го блока достаточно много, но первый вопрос, который всех нас волновал, был о том, работает или не работает реактор или часть его, то есть продолжается ли процесс наработки короткоживущих радиоактивных изотопов. Поскольку было необходимо это быстро и точно установить, была предпринята первая попытка обследования военным бронетранспортером, принадлежавшим химвойскам. В него были вмонтированы датчики, которые имеют и гамма-каналы измерений, и нейтронные каналы измерений. Первое измерение нейтронным каналом показало, что якобы существует мощное нейтронное излучение. Это могло значить, что реактор продолжает работать.
Для того, чтобы в этом разобраться, мне пришлось самому на этом бронетранспортере подойти к реактору и понять, что в условиях тех мощных гамма‑полей, которые существовали на объекте, нейтронный канал измерений, конечно, не работает — ибо он чувствует те мощные гамма‑поля, в которых этот нейтронный канал как измеритель просто неработоспособен.
Поэтому наиболее достоверная информация о состоянии реактора была нами получена по соотношению коротко и долго относительно живущих изотопов йода 134 и 131 и, путем радиохимических измерений, довольно быстро убедиться в том, что наработки короткоживущих изотопов йода не происходит и, следовательно, реактор не работает и находится в подкритическом состоянии.
Впоследствии, на протяжении нескольких суток, неоднократный соответствующий анализ газовых компонент показывал отсутствие истекающих короткоживущих изотопов. И это было для нас основным свидетельством подкритичности той топливной массы, которая осталась после разрушения реактора. Сделав эти первичные оценки, что реактор не работает, мы задались следующими вопросами. Это судьба населения, количество персонала, которое должно быть на станции и которое должно ее даже в таком положении обслуживать, прогнозирование возможного поведения той топливной массы, которая осталась после разрушения реактора, определение геометрических размеров и всяких возможных ситуаций и избрание способа действия.
К вечеру 26‑го все возможные способы залива активной зоны были испробованы, но они ничего не давали, кроме довольно высокого парообразования и распространения воды по различным транспортным коридорам на соседнем блоке. Ясно было, что пожарные в первую же ночь ликвидировали пожары и очаги пожаров в машинном зале очень оперативно и точно.
Иногда вот думают, что значительная часть пожарных получила высокие дозы облучения потому, что они стояли в определенных точках как наблюдатели за тем, не возникнут ли новые очаги пожаров. И кое‑кто их осуждал за это, считая, что это решение было неграмотным, неправильным. Это не так, потому, что в машинном зале находилось много масла, водород в генераторах и множество других источников, которые могли вызвать не только пожар, но и взрывные процессы, которые могли привести к разрушению, скажем, и третьего блока ЧАЭС. Поэтому действия пожарных в этих конкретных условиях были не просто героическими, но и грамотными, правильными и эффективными в том смысле, что они обеспечивали первые точные мероприятия по локализации возможного распространения случившейся аварии.
Следующий вопрос встал перед нами, когда стало ясно, что из кратера разрушенного четвертого энергоблока выносится довольно мощный поток аэрозольной газовой радиоактивности. Ясно было, что горит графит и каждая частица графита несет на себе достаточно большое количество радиоактивных источников. Значит, перед нами встала сложная задача. Обычная скорость горения графита составляет где‑то тонну в час. В 4‑м блоке было заложено около двух с половиной тысяч тонн графита. Следовательно, при нормальном горении эта масса могла бы гореть 2400 часов, унося с продуктами своего горения ту радиоактивность, которую могла набрать и распространить на большие территории.
При этом температура внутри разрушенного блока, скорее всего, была бы ограничена температурой горения графита, то есть, в районе полутора тысяч градусов или чуть выше, но выше бы не поднималась. Установилось бы некоторое такое равновесие. Следовательно, топливо, таблетки окиси урана, могли бы расплавиться и не давать дополнительного источника радиоактивных частиц. Но этот многодневный вынос радиоактивности с продуктами горения, конечно, привел бы к тому, что огромные территории оказались бы интенсивно заражены различными радионуклидами. Радиационная обстановка предполагала какие?то эффективные действия. Но их представлялось возможным производить только с воздуха и с высоты не менее чем 200 метров над реактором, а соответствующей техники, которая позволяла бы, скажем, традиционно с помощью воды и пены и других средств завершить гашение графита, не было.
Надо было искать нетрадиционные решения — и мы начали думать об этих нетрадиционных решениях. Нужно сказать, что наши размышления сопровождались постоянными консультациями с Москвой, где у аппарата ВЧ постоянно находился, скажем, Анатолий Петрович Александров. Активно участвовал в наших рассуждениях целый ряд сотрудников Института атомной энергии, сотрудники Министерства энергетики. Каждая служба — например, пожарные по своей части — держали соответствующую связь со своими Московскими организациями. Уже на второй день пошли различные телеграммы, предложения. Из?за рубежа предлагали вообще разные варианты воздействия на горящий графит с помощью различных смесей.
Логика принятия решения была такая. Прежде всего, нужно было ввести столько, сколько можно, боросодержащих компонентов, которые при любых перемещениях топливной массы, при любых неожиданных ситуациях, обеспечили бы в кратере разрушенного реактора достаточно большое количество эффективных поглотителей нейтронов. К счастью, на складе оказалось незагрязненным достаточно большое количество (40 тонн) карбида бора, который и был прежде всего с вертолетов сверху заброшен в жерло разрушенного реактора.
Таким образом, первая задача — задача введения нейтронного поглотителя максимального размера и количества — была выполнена быстро и оперативно.
Вторая задача — задача, связанная с введением таких средств, которые стабилизировали бы температуру, заставляя энергию, выделяющуюся при распаде мощной топливной массы, затрачиваться на фазовые переходы. Первое предложение, которое, скажем, мне пришло в голову и которое было мною предложено, — забросать в реактор максимальное количество железной дроби. На станции ее было достаточно большое количество. Это железная дробь, которая вводится обычно в бетон при строительстве, чтобы сделать его тяжелым. Но оказалось, что склад, на котором эта железная дробь хранилась, во?первых, был накрытым проходящим первичным облаком после взрыва, и работать с сильно зараженной дробью было практически невозможно. Во?вторых, нам не была известна температура, при которой возможно стабилизировать процесс. Скажем, если там средне-массовая температура была бы существенно меньше, чем температура плавления железа, тогда введения железа с этой целью было бы недостаточно. По крайней мере, потому, что мы пропустили бы момент возможной стабилизации температуры на более низком уровне. Поэтому в качестве таких стабилизаторов температуры были предложены и после многочисленных консультаций и обсуждений выбраны два компонента: свинец и доломит. Первый — ясно: он плавится при низкой температуре. Во?первых, легкоплавкий металл. Во?вторых, обладает некоторой способностью экстрагировать радиоактивные элементы. В?третьих, он способен, застывая, относительно в холодных местах создавать защитный экран от гамма?излучения. И поэтому это решение — правильное. Конечно, оставалась опасность того, что температуры существенно более высокие, то заметная часть свинца может испариться и где?то там при обыкновенной температуре 1600–1700°, и тогда в дополнение к радиоактивному загрязнению может возникнуть свинцовое загрязнение местности, и с эффективной стороны роли этот компонент не сыграет.
Поэтому группа из Донецка, принадлежащая Министерству энергетики Украины, была отдана в мое распоряжение. Они располагали шведской фирменной (фирмы «Ада») техникой, тепловизорами, начали постоянные облеты четвертого блока, фиксируя температуру поверхности. Задача была непростая потому, что датчиками в этих тепловизорах служат полупроводники, и нужно было ухитриться правильно интерпретировать результат, имея в виду, что мощное гамма?излучение, попадающее на полупроводник, существенно искажало результаты измерения. Поэтому я предложил наряду с вот такими тепловизорными измерениями температуры 4?го блока, производимыми с воздуха, дополнить эти измерения с земли прямыми термопарными измерениями.
Эту операцию осуществлял Евгений Петрович Рязанцев вместе с вертолетчиками. На длинных фалах опускали термопары. Это тоже была непростая работа — измерить температуру поверхности.
И, наконец, поскольку продолжалось горение графита, то мною было предложено в различных точках разрушенного реактора производить воздухозабор проб и направлять в Киев для определения компонент СО и СО2 и их соотношения, по которым хотя и с не очень большой точностью, но все-таки можно было судить о максимальных температурах, в которых находится разрушенный 4?й блок. Совокупность всех данных привела нас к тому, что в зоне реактора существуют, но небольшие области высокой температуры, максимум, который нам удалось обнаружить, составлял 2000°C. Ну, а основные поверхности проявляли себя в области температуры, не превышающей 300°C. Поэтому в этом смысле заброс свинца мог быть эффективным. После таких оценок было принято соответствующее решение, и 2400 тонн свинца в различных его формах были введены вертолетными службами с высокой точностью и с большим мастерством.
Количество вводимого свинца возрастало день ото дня. Я был поражен тем темпом, тем масштабом, с которым весь необходимый материал был доставлен для выполнения этой операции.
Но учитывая, что были высокотемпературные области, было решено использовать и карбонат, содержащий породы, в частности, доломит, назначением которого было то же самое. Там, где возможно было стабилизировать температуру, затратив энергию на разложение доломитовых компонентов, оставался MgOA — оксид, довольно хорошо проводящий тепло, и, как свинец, попавший на место, расширяющий зону теплоизлучения, теплопроводя по всем металлическим конструкциям выделяемое тепло. Но оксид магния, конечно, не металл. Теплопроводность его безкорментна и больше, а образующийся оксид в природе нарушал концентрацию кислорода в зоне горения и способствовал прекращению горения. Вся эта группа металлов по этой примерно логике и вводилась в зону разрушенного реактора.
Анатолий Петрович Александров очень советовал нам начать вводить глины, которые являются неплохими сорбентами для выделяющихся радионуклидов. Вводимые глины и большое количество песка просто как фильтрующего слоя способно задержать возможный случай, если начнут все-таки плавиться таблетки с двуокисью урана, начнут выделяться радиоактивные компоненты, чтобы часть из них хотя бы задержать внутри реактора.
Ясно, конечно, что сброс любых предметов с 200?метровой высоты создавал сложную ситуацию вокруг 4?го блока, — потому что каждый сброс тяжести весом более 200 кг с высоты 200 метров поднимал вверх облако пыли после удара, и пыль эта несла с собой много радиоактивности, но образуемые частицы, поднимающиеся в это время наверх, агломерировались, укрупнялись и выпадали где?то в зоне 4?го блока или, по крайней мере, на площадке станции. И в этом смысле даже само облако играло роль защиты для того, чтобы мелкие аэрозольные частицы не продвигались на более существенные расстояния, чем зона самой станции. Судя по характеру выноса радиоактивности из зоны 4?го блока как по величине, так и по динамике этого выноса, все эти мероприятия оказались достаточно эффективными, и заметная часть активности была локализована, не распространилась на большие расстояния, за исключением, скажем, какого?то количества цезия и стронция — наиболее низкоплавкой компоненты топлива.
Так, в общем, эта сумма мероприятий позволила как?то закупорить четвертый блок, создать фильтрующий слой, не допустить плавления самого топлива в силу возможности проведения… то есть, не проведения, а естественного прохождения достаточно большого количества эндотермических реакций. И все это позволило ограничить заметным образом зону распространения радиоактивности из района 4?го блока станции на удалённые территории.
Это мероприятия, связанные с локализацией. Эти решения принимались 26-го вечером, а реализовывались по этой схеме с 26-го апреля по 2 мая включительно.
Вот основной период, когда осуществлялся очень интенсивный заброс всех материалов. После 2?го мая заброс был прекращен, несколько дней была пауза. Затем где?то после 9?го мая при облете 4?го блока было обнаружено пламенеющее пятно то ли графитовой кладки, то ли какой?то металлической конструкции достаточно высокой температуры. Туда было сброшено ещё 80 тонн свинца. Это был последний массированный сброс материалов в зону 4?го реактора.
Кроме сброса материалов (который имел назначение стабилизировать температуру внутри 4?го блока, либо создать необходимый фильтрующий слой в зоне 4?го реактора), по предложению Бориса Венеаминовича Гидаспова — члена?корреспондента АН, который прибыл на помощь работающей там группе (это было уже позднее, где?то после 10 мая) — осуществлялась операция по пылеподавлению. Соответствующие растворы, содержащие пыленеобразующие материалы заливались в пластиковые мешки, забрасывались в зону реактора, где при падении они разрывались, раствор покрывал значительную поверхность разрушенного блока, и полимеризуясь, застывал там тоже. Дополнительно такой фильтрующий слой создавался на материалах, способных к пылению и дальнейшему распространению. Все это были мероприятия, намеченные, повторяю, 26-го апреля вечером. В общем, во всей своей совокупности они длились где?то до 12-го, может, 15-го мая, причём загрузка основных материалов была закончена, как уже было сказано, 2?го мая.
Вот это линия локализации аварии. Естественно, эти мероприятия сопровождались постоянными забросами воздуха на фильтры оценкой и количество выносимых из 4?го блока радиоактивных компонентов, и видна была динамика. Если первоначальная сумма активности — я имею в виду не первое первичное радиоактивное облако, вынесенное в момент взрыва, а вынос радиоактивности уже в стационарных условиях — составляла 1000 кюри в сутки, то скажем, к моменту моего второго отъезда из Чернобыля 12 мая эта величина уже не превышала 100?н кюри в сутки, и потом она все уменьшалась и уменьшалась.
Было, конечно, много споров по точности, правильности забора проб, по точности и правильности измерений и расчетов, которые делались на основании проведенных измерений. Все это говорило о том, что даже простые дозиметрические измерения высокой культуры во всех точках, в которых бы их ни проводили, не было. Но об этом опыте несколько слов будет сказано чуть позже.
Вот я описал работу до и после локализации последствий аварии. Но более существенным элементом решения Правительственной комиссии 26?го апреля было решение вопроса о населении.
Сразу после принятия решения о расхолаживании 4?го блока было принято решение об обсуждении вопроса о городе Припяти. 26?го вечером радиационная обстановка в нем была еще более или менее благополучная. Измерения излучения показывали от миллирентгена в час до десятков миллирентген в час. Конечно, это была нездоровая обстановка, но она еще позволяла, казалось бы, разные варианты действий.
Регулярно повторялись радиационные измерения. Медицина была ограничена сложившимися порядками, инструкциями: эвакуация могла быть начата, если бы для гражданского населения существовала опасность получить 25 биологических рентген на человека в течение какого?то периода времени пребывания в этой зоне; обязательной эвакуация становилась только в том случае, если бы угроза составляла 75 биологических рентген на человека во время пребывания в поражённой зоне. А в интервале от 25 до 75 рентген право принять решение принадлежало местным органам. Вот в этих условиях и шли дискуссии, но тут я должен сказать, что физики, особенно Виктор Алексеевич Сидоренко, предчувствуя, что динамика будет меняться не в лучшую сторону, настаивали на принятии решения об обязательной эвакуации. И медики здесь, что ли, уступили физикам, и где?то в 10 или 11 часов вечера 26?го апреля, прослушав нашу дискуссию, Борис Евдокимович принял решение об обязательной эвакуации.
После этого представители Украины — тов. Плющ и тов. Николаев — немедленно приступили к подготовке эвакуации города на следующий день.
Это была непростая процедура, нужно было организовать необходимое количество транспорта. Оно было вызвано из Киева. Нужно было точно разведать маршруты, по которым везти население. Генерал Бердов возглавил работу по их определению и оповещению населения о том, чтобы жители не выходили из каменных домов.
К сожалению, информация шла путём устного информирования через заходы в подъезды, вывешивания всяких объявлений и, видимо, не до всех дошла — потому что утром 27-го на улицах города можно было видеть и матерей, везущих в колясках своих детей, и детишек, перемещающихся по городу, и вообще некоторые, так сказать, признаки обычной воскресной жизни.
В 11 часов утра уже было официально объявлено, что весь город будет эвакуирован к 14 часам. Был полностью собран весь необходимый транспорт, определены маршруты следования, и прямо в 14:00—14:30 практически всё население (за исключением заранее определённого персонала, который был необходим для функционирования коммунальных служб города, и тех людей, что были связаны со станцией) город покинуло. Персонал, который должен был обслуживать Чернобыльскую АЭС, был перемещён в пионерский лагерь «Сказочный», находящийся за десять км от г. Припяти.
Вся эта эвакуация была проведена достаточно аккуратно, быстро и точно, хотя проходила в условиях необычных. Отдельные проколы, неточности, к сожалению, были. Ну, например, отдельная группа граждан обратилась в Правительственную комиссию с просьбой эвакуироваться на собственных автомобилях — а их было в городе несколько тысяч, — и после некоторых размышлений такое разрешение было дано. Хотя, наверное, неправильно, потому что часть автомобилей, в которых люди эвакуировались, была загрязнена, а необходимые дозиметрические посты, проверяющие уровень их загрязнённости, были организованы несколько позже.
Таким образом вещи, которые люди брали с собой (правда, брали минимальные количества, надеясь, что эвакуация на непродолжительное время — несколько дней), разнесли загрязнённость за пределы Припяти. Но я повторяю, что эвакуация проходила в тот момент, когда уровень загрязнённости самого города ещё был невысок, поэтому и уровень загрязнённости предметов, вывезенных людьми, уровень загрязнённости самих людей не были высоки. Практика потом показала, что никто из гражданского населения города Припяти, не бывших на самой станции в момент аварии, — а это почти 50000 человек — никто никакого существенного поражения и облучения не получил.
Это была вторая линия — защита людей. Затем и службами Госкомгидромета, и службами генерала Пиканова, станционными службами и службами физиков, которые по нашему вызову появились на станции, стал проводиться все более и более тщательный дозиметрический контроль обстановки, уже более тщательно изучался изотопный состав. Нужно сказать, что конечно, хорошо поработали дозиметрические службы, военные, но наиболее точную информацию мы получили от развернутой на пораженной территории лаборатории радиоинститута, группу которой возглавлял приехавший сюда первым тов. Петров, от дозиметрической деятельности НИКИЭТа, службу которой возглавлял тов. Егоров, дали нам, конечно, наиболее точные данные как по изотопному составу, так и по характеру распределения активности, и на их данных мы базировались, принимая те или иные решения.
Ясно было, что все первые дни, в силу изменения характера движения воздушных масс, в силу пыления в районе самого 4?го блока, сопровождавшего сбросы предметов и масс в реактор, обстановка менялась, и зона распространения радиоактивности и за счёт ветрового переноса, и за счёт пыления разрасталась.
Режим работы Правительственной комиссии Работа Правительственной комиссии в первые дни происходила следующим образом. Рано утром, в 7-8 часов утра Борис Евдокимович Щербина собирал членов Правительственной комиссии на первое заседание. Приглашались все отвечающие за те или иные операции. Заседание начиналось, как правило, с доклада генерала Пекалова о дозиметрической обстановке на станции и прилегающих зонах.
(Конечно, каждый день обстановка становилась все сложнее и сложнее, потому что и на уже изученных участках повышался день ото дня уровень радиации, и число таких участков увеличивалось. Увеличивалось оно потому, что разведчики выходили на новые объекты, ну а старые объекты получали большое количество попавших на них радиоактивных нуклидов. В общем, обстановка так осложнялась, что стала очевидной необходимость увеличения масштаба операции). Давались соответствующие задания. Проверялись результаты ранее сделанного.
Затем все специалисты приступали к выполнению своих заданий и где?то поздно вечером (при Щербине, по крайней мере, где?то часов в 10 вечера) снова подводились итоги: давалась оценка радиационной обстановки, состояния работ по сооружению дамб, скважин, по получению необходимой техники в связи с новыми данными, по возведению саркофага.
Вся эта информация выслушивалась, тут же принимались оперативные решения. Регулярно, несколько раз в день, с руководством Правительственной комиссии последовательно разговаривали тов. Долгих Владимир Иванович, тов. Рыжков Николай Иванович. Это обязательно происходило каждый день.
Создание Оперативной группы 2?го мая Правительственная комиссия уже располагалась в городе Чернобыле. Появились в зоне Николай Иванович Рыжков и Егор Кузьмич Лигачёв. Их поездка имела большое значение. Правительственная комиссия ещё накануне их приезда приняла решение продолжать эвакуацию населения не только из города Припяти, но и из 30?тикилометровой зоны, окружающей ЧАЭС. На основании разведывательной работы, прогноза распространения радиоактивных частиц такое решение было принято1?го мая.
Когда наши высокие руководители приехали, а поездку они начали именно с мест расположения людей, которые уже были эвакуированы, 2?го мая они провели совещание в Чернобыльском райкоме партии вместе с тов. Щербицким (это было первое его появление в районе катастрофы).
До этого все правительство Украины очень удачно и активно представлял зам. пред. СМ Украины Николаев. Это совещание было существенным. Из наших докладов (а в качестве докладчика выступать пришлось мне) они поняли обстановку, поняли, что это крупномасштабная авария, которая будет иметь долговременные последствия, что предстоят огромные работы по продолжению локализации разрушенного блока, что необходимо готовиться к крупномасштабным дезактивационным работам, что предстоит спроектировать и построить укрытие для разрушенного 4?го блока, тщательно оценить обстановку на самой станции, оценить возможности ввода в строй 1-го, 2-го и 3?го блоков. Оценить возможность продолжения строительных работ на 5-м и 6-м блоках.
Тогда уже все эти вопросы вырисовывались. Кроме того, 1?го и 2?го мая повысились фоновые значения и радиационный уровень в городе Киеве и других городах, отстоящих довольно далеко от Чернобыльской АЭС.
Все это руководителей нашей партии и правительства очень волновало, и они приехали разобраться со всеми делами на месте, но после докладов, после того, как мы объяснили ситуацию так, как мы её понимали сами, были приняты кардинальные решения, определившие порядок организации и масштаб этой работы на весь последующий период, отношение к ней всех ведомств, предприятий, руководителей нашей страны.
Создана была Оперативная группа под руководством Николая Ивановича Рыжкова, подключена практически вся промышленность Советского Союза.
После смены Правительственной комиссии. Работа дублирующего состава. Теперь, возвращаясь к тем майским дням, я должен сказать, что после того как Николай Иванович Рыжков и Егор Кузьмич Лигачёв посетили районы бедствия, оценили ситуацию, поступила команда: первый состав Правительственной комиссии сменить и заменить его на второй.
Борис Евдокимович оставался руководителем Правительственной комиссии, но было принято решение дальнейшую работу на месте вести дублирующими составами, и первая группа отбывала в Москву, а на месте появился дублирующий состав, во главе с заместителем Предсовмина Иваном Степановичем Силаевым.
Вся группа первой Правительственной комиссии улетела, но Щербина предложил задержаться мне и тов. Сидоренко для того, чтобы доводить до конца работу: Сидоренко — по выяснению причин происшедшей аварии, а мне — довести до конца работу по локализации аварии на 4?м блоке. Но формально меня в команде Силаева должен был заменить Рязанцев Евгений Петрович — заместитель директора нашего Института атомной энергии. Он приехал в этой группе, и неожиданно в ней появился и Евгений Павлович Велихов — уж и не знаю, по какой команде.
Поздно ночью 4?го мая там уже руководил Иван Степанович Силаев (очень спокойный, очень деловито проводивший свои работы). По его приказанию меня разыскали. Оказывается, меня вызвали в Москву, на заседание Политбюро на 5?е мая. Первым самолётом я вылетел.
Прилетел в Институт, где меня встретили, отмыли, очистили настолько, насколько это было возможно. Я заскочил домой, увидел свою жену, конечно, очень расстроенную, — ну и к 10?ти часам приехал на Политбюро, где последовательно тов. Щербине, тов. Рыжкову и на заседании мне пришлось давать объяснение всему происходившему.
Председательствующий на Политбюро Михаил Сергеевич Горбачёв сходу предупредил, что сейчас его не интересует проблема виновности и причинности аварии. Его интересуют состояние дел и необходимы ли от государства дополнительные мероприятия, чтобы быстрее справиться с возникшей ситуацией. По завершении заседания Михаил Сергеевич, обращаясь не известно к кому — видимо, к министрам Брежневу и Чазову, которые при этом присутствовали, — попросил товарищей вернуться на место и продолжить работу.
После заседания Политбюро я зашёл в кабинет Бориса Евдокимовича Щербины и спросил, относится ли эта просьба и ко мне, или мне нужно задержаться, как и всей Правительственной комиссии, здесь в Москве для продолжения своей текущей работы. Он сказал: «Да, ты остаёшься здесь и продолжаешь текущую работу». Я поехал в Институт, но по пути туда, прямо в машину мне позвонили от Щербины и сказали, что все?таки по просьбе Силаева, с который он обратился к Генеральному Секретарю, мне нужно выехать обратно в Чернобыль, потому что односторонние действия Велихова, который там оставался, по каким?то причинам беспокоили Ивана Степановича.
Ну, и в этот же день в 4 часа с Чкаловского аэродрома я вылетел на самолете и вновь оказался в Чернобыле, где и продолжал работу. После заседания Политбюро я зашёл в кабинет Бориса Евдокимовича Щербины и спросил, относится ли эта просьба и ко мне, или мне нужно задержаться, как и всей Правительственной комиссии, здесь в Москве для продолжения своей текущей работы. Он сказал: «Да, ты остаёшься здесь и продолжаешь текущую работу». Я поехал в Институт, но по пути туда, прямо в машину мне позвонили от Щербины и сказали, что все?таки по просьбе Силаева, с который он обратился к Генеральному Секретарю, мне нужно выехать обратно в Чернобыль, потому что односторонние действия Велихова, который там оставался, по каким?то причинам беспокоили Ивана Степановича.
Ну и в этот же день в 4 часа с Чкаловского аэродрома я вылетел на самолете и вновь оказался в Чернобыле, где и продолжал работу.
Дезактивационные работы в мае Работа шла примерно по старому плану, в трёх направлениях:
1. наблюдение за состоянием 4?го блока, ибо основные засыпки уже кончились, а вводились различные зонды, с помощью которых можно было мерить температуру, радиационные поля, контролировать движение радионуклидов в 4?м блоке;
2. расчистка территории промышленной площадки самой Чернобыльской АЭС;
3. работы по сооружению туннелей под фундаментом 4?го блока и ограждение 30?километровой зоны, продолжение дозиметрических работ и начало дезактивационных работ.
В это же время армия и областные организации выделили строителей для сооружения поселков, в которых могли бы жить эвакуированные люди.
Огромная была работа, требовавшая и движения масс людей, и создания необходимой пропускной системы, и немедленного, на месте, составления плана организации работ.
В эти же дни, где?то 9?го мая, нам казалось, что гореть 4?й блок перестал. Он внешне был спокойный, и мы хотели вечером поздно как?то торжественно отпраздновать день Победы. Но, к сожалению, именно в этот день было обнаружено небольшое, но ярко светящееся малиновое пятно внутри 4?го блока, следовательно, там еще высокая температура. Было трудно определить источник этой температуры. Могли, например, гореть парашюты, на которых сбрасывался свинец и другие материалы. На мой взгляд, на это было очень не похоже. Скорее всего, это была раскалённая масса песка, глины и всего того, что было набросано. Как потом, уже много позже я понял, так и было.
Камни не исполняют желаний. Их исполняем мы сами, четко следуя однажды выбранному пути. - майор Кальтер - Свинцовый закат
Мы были, конечно, огорчены. Праздник 9?го мая был испорчен, и было принято решение дополнительно ввести 80 тонн свинца в жерло реактора, что и было сделано. После этого свечение прекратилось, и праздник Победы мы в уже более спокойной и нормальной обстановке отпраздновали 10?го мая.
Не могу не отметить, какую большую роль играл там маршал Аганов со своими инженерными войсками. Потому что сплошь и рядом возникали сложные задачи. Для того чтобы пройти к той или иной отметке, протащить тот или иной шланг, нужно было пробить отверстия. При этом каждый раз, когда определяли, что нужно пробивать это отверстие с помощью военно?инженерных средств — то есть стрелять, например, из пушек соответствующего калибра, — то каждый раз возникала опасность, не рухнет ли оставшаяся конструкция. Нужно было сделать соответствующие оценки, прикидки. Всю эту работу маршал Аганов и его подчинённые вели предельно организованно, собранно и очень точно.
Уже тогда, в эти трудные и тяжёлые дни мы все-таки имели какое-то — парадоксально, казалось бы, — приподнятое настроение. Оно было связано, конечно, не с тем, что мы присутствовали при ликвидации такого трагического события. Трагизм, конечно, был основным фоном, на котором все происходило. Некоторую приподнятость создавало то, как работали люди, как быстро откликались на наши просьбы, как быстро просчитывались различные инженерные варианты…
А мы уже на месте начали просчитывать первые варианты сооружения купола над разрушенным блоком. Впоследствии эта работа была поручена заместителю Председателя Совета Министров товарищу Баталину, который взял руководство проектными работами в свои руки. А ещё позже само сооружение было поручено Министерству среднего машиностроения.
Где?то 9?10?го мая, после разговора по телефону с Михаилом Сергеевичем Горбачёвым, в котором он просил меня лично предоставить ему хронологию событий, описание происходящего, поскольку он готовился к выступлению по Центральному телевидению перед Советским Союзом, я приступил к написанию соответствующей записки, где изложил, все, что к тому времени мне было известно: как развивались события; каким образом произошло разрушение 4?го блока; какие работы уже сделаны; какой большой объем работ предстоит сделать.
Эту записку я показал Евгению Павловичу Велихову, который не внёс в неё никаких дополнений, и Ивану Степановичу Силаеву, который внёс целый ряд организационных замечаний, — после чего втроём мы эту записку подписали и отправили Михаилу Сергеевичу Горбачёву. Она и была частично использована в его выступлении [текст стерт].
Кстати, о разговорах с Михаилом Сергеевичем Горбачёвым. Трижды мне приходилось разговаривать с ним по телефону, находясь в Чернобыле. Все это носило довольно странный характер. Он звонил, конечно, второму председателю Правительственной комиссии, товарищу Силаеву Ивану Степановичу, может, он звонил Щербине и разговаривал с ним тоже, но это было без моего присутствия. А вот когда мы были у Силаева, раздавались звонки от Горбачёва. Иван Степанович давал ему свою информацию, а затем, когда дело доходило до каких-то более детальных специфических профессиональных вопросов, он спрашивал: «Кому дать трубку: Велихову или Легасову?»
Вот, в первом разговоре он сказал: «Давай трубку Легасову!» Я стал с ним разговаривать. Михаил Сергеевич минуты три-четыре говорил: «Что же там делается? Меня эта проблема очень волнует! За рубежом уже начинают имя Горбачёва трепать в связи с этой аварией, и в мире поднялся массовый психоз. Какое там истинное положение?» В ответ на это я ему обрисовал положение, что в основном (поскольку это уже было существенно позже 2-го мая — звонок раздался где-то 4-5-го) выбросы из разрушенного блока прекращены, что в настоящее время ситуация контролируемая. Масштабы загрязнений зоны, прилегающей к Чернобыльской станции, и загрязнений всего мира нам более или менее понятны. Нам уже было ясно, что пострадавших от лучевого поражения, кроме тех, кто работал во время аварии на Чернобыльской станции, ожидать маловероятно, что контроль за населением ведется тщательный, что, если в странах, на которые в результате аварии попали некоторые радиоактивные выпадения, будут приняты правильные информационные и санитарные меры, то никаких реальных последствий для здоровья людей не будет.
Это я говорил Михаилу Сергеевичу 6-го мая, скорее всего, еще не зная того, что 6-го же мая к таким же выводам пришла сессия Всемирной организации здравоохранения, специально собранная по этому вопросу. Она также пришла к выводу, что какой-то угрозы населению Западной Европы и других стран происшедшая авария не несет. Я рассказал о конкретной обстановке: где тяжелые участки, связанные с большими уровнями загрязнения, где обстановка более-менее благоприятная, как идут работы. И он удовлетворился этим разговором.
На следующий день во время нашего нахождения у Ивана Степановича Силаева повторно раздался его звонок, и на этот раз он просил, чтобы трубку взял Евгений Павлович Велихов. Его он стал спрашивать о причинах все-таки произошедшей аварии, но Евгений Павлович начал давать несколько путаные пояснения и тут же сказал, что лучше об этом расскажет Валерий Алексеевич, ну, и трубка была передана мне, и я, может быть, излишне детально, но передал причины произошедшей аварии. И вот, в этот момент Михаил Сергеевич попросил написать ему личное письмо, и, что меня удивило, именно мне, на мое имя, пришло письмо, с информацией о том, что нужно сообщить. Я тут же сел за написание ответного письма и, после некоторой редакции Ивана Степановича Силаева, в ту же ночь оно ушло на имя Горбачёва за подписью Силаева, Велихова и моей.
Иван Степанович Силаев в составе своей смены наибольшее внимание уделял строительным работам, организации бетонных заводов или подвозу бетона, потому что ему самому было ясно, что площадку около 4-го блока нужно максимально бетонировать. Он очень сильно гневался на первого заместителя Министра энергетики и электрификации Макрухина, который, как ему казалось, работает нерасторопно, и даже поторопился принять решение: мол, «я снимаю Вас с работы!» Это решение потом так и не состоялось, но слова такие были произнесены. Именно Иван Степанович Силаев ввёл систему материального поощрения за проведение наиболее опасных работ. А наиболее опасными работами, в его бытность, было определение, находится или не находится вода в верхнем и нижнем барботёрах, в помещениях, находящихся под реакторным залом, — потому что это было чрезвычайно важно.
Мы боялись того, что часть расплавленного топлива попадёт туда, и возможно такое мощное парообразование, которое вынесет дополнительную активность наружу. И вот, нужно было знать, свободны ли эти барботёры, а затем, оставлять ли их пустыми или заливать бетоном специальных марок. Это та группа вопросов, которую взял в свои руки Иван Степанович Силаев.
Подойти к этим барботёрам было довольно трудно, потому что расположенные рядом коридоры были заполнены водой с того времени, когда ею пытались охлаждать реактор. Уровень воды и ее активность были высоки — показатель в отдельные моменты времени и в отдельных точках доходил до кюри на литр.
Включились откачные устройства, воду скачивали, и задвижку, с помощью которой можно было открыть проход и понять, есть ли в барботёрах вода, удалось сделать одному из работников станции в очень непростых условиях. Вечером Иван Степанович его торжественно поблагодарил и вручил пакет с тысячей рублей. Он получил на это соответствующее разрешение. Я видел лицо человека, который был, с одной стороны, очень горд, что ему удалось выполнить эту непростую работу в непростых условиях, а с другой стороны, было видно, как он этот пакет с деньгами мял — не как награду: ему от этих денег и отказаться было неудобно, и, в то же время, сама денежная форма награды как-то его не очень радовала, потому что люди в тот момент боролись с аварией, старались выложиться, сделать всё, что можно, не думая ни о каких поощрениях — ни материальных, ни моральных. Все работали единым коллективом, стараясь найти наиболее правильное решение.
В этот период страшно было смотреть на товарища Конвиза. Это главный инженер проекта той станции из Гидропроекта, поэтому он, по-моему, не спал ни минуты — чтобы искать те или иные подходы к различным помещениям, естественно, все время обращались либо к его чертежам, либо просто к его памяти и к его опыту.
Здесь я должен вспомнить много досадных эпизодов, потому что смотришь на чертежи, и по ним, скажем, должен быть свободный коридор. Начинаешь движение по этому коридору — оказывается, коридор перегорожен какой-то стенкой, видимо, возникшей по каким-то инженерным соображениям уже после завершения проекта. Этого не должно было быть в проекте, а она существует, и не отражена ни в каких чертежах. Возникали и обратные ситуации, когда, скажем, в соответствии с чертежами, должна быть глухая стена, а на самом деле, там был дверной проем. С этим мы то же сталкивались.
Особенно трудно приходилось шахтерам, потому что оказалось, что на территории станции в земле было захоронено огромное количество труб и плит, и поэтому, когда они осуществляли свои работы щитовой проходкой или иным способом и рассматривали чертежи подземных коммуникаций, и, казалось, проход для них был свободен, начиная практическую работу, они сплошь и рядом наталкивались на препятствия, никак не отраженные в рабочих чертежах.
Вот этого в огромном количестве встречающегося несоответствия между документальной частью, которая находилась на станции, и фактическим положением дел на различных отметках АЭС и ее подземных сооружений, было много, и все это, конечно, производило впечатление огромного невнимания, огромной неряшливости в ведении такого документального хозяйства, которое должно было точно и на каждый момент времени описывать состояние и строительных конструкций, и проходов, и электрических коммуникаций.
При этом хотелось бы обратить внимание на то обстоятельство, что, хотя такие факты в обыденной жизни, конечно, сильно раздражают, но в тот момент времени действия людей были настолько целеустремленными, настолько каждому хотелось быстрее закончить свой собственный участок работы, что все эти многочисленные факты предшествующей неряшливости как-то не вызывали особого крика, шума, и всё это отступало на второй план, относительно желания как можно быстрее справиться с задачей.
Количество людей, прибывающих на площадку, все время увеличивалось потому, что каждая из групп требовала себе новых помощников, приезжающих либо с приборами, либо с документами, либо с рабочими инструментами, которые требовались для выполнения операции. Это увеличение количества людей требовало и новых способов организации дела, потому что, действительно, уже так просто, глаз в глаз, нельзя было давать каких-то конкретных поручений и ими ограничиться. Поэтому, когда основные проблемы оказались решенными (основными проблемами я называю проблемы ограждения людей от непосредственной опасности и локализацию самой аварии), то встал вопрос о способах управления всеми теми многочисленными коллективами, которые по предложениям Правительственной комиссии и по решению Оперативной группы Политбюро ЦК КПСС прибывали во все возрастающем количестве вместе с техникой на площадку Чернобыльской атомной электростанции.
Нужно было организовать одновременно целый ряд совершенно разнородных по своему содержанию работ. Прежде всего: вести проектирование укрытия, которое потом получило в быту название «саркофаг». Это проектирование должно было происходить одновременно и на самой площадке, и в тех проектных организациях, которые были расположены в различных городах Советского Союза, главным образом, в Москве и в Ленинграде.
Нужно было немедленно заниматься дезактивацией, позонно, по принципу: от наиболее загрязнённых участков к наименее загрязнённым участкам. Нужно было производить разведку территории, продолжать эту разведку и уточнять характер распространения радиоактивности уже распространяемой ветровым переносом и техникой. Нужно было решать проблему ревизии оборудования 1-го и 2-го блоков, ревизию оставшегося здания и оборудования 3-го блока. Нужно было оценить состояние вообще всех помещений, территорий, участков самой Чернобыльской станции, окружающих ее районов и транспортных магистралей. Нужно было подготовить место для расположения воинских частей, прибывших на помощь в этой ситуации, и строительных организаций, организовать четкую систему управления как научно-исследовательскими и проектными, так и исполнительными работами по совершенно различным направлениям.
Система управления этим сложным процессом создавалась постепенно. Первые две группы: одна — во главе с Борисом Евдокимовичем Щербиной и вторая — во главе с Иваном Степановичем Силаевым — были заняты исключительно решением самых неотложных и оперативных вопросов. Появление на площадке товарища Воронина привело к тому, что начал обрисовываться облик организации всех работ. Уже возник порядок заказа тех или иных материалов, последовательность выполнения тех или иных заданий и поручений. Стало ясно, что одна группа исследователей занималась территорией, другая — самим 4-м блоком, третья группа, уже не исследователей, а исполнителей (главным образом, это были воинские части) приступила к дезактивации помещений 1-го и 2-го блоков, и началась подготовка к фронту строительных работ по сооружению «саркофага», потому что в это время в Москве шли проектные работы.
Товарища Воронина сменил Юрий Никитич Маслюков, и во время его пребывания начались очень активные работы по сооружению новых помещений и поселков для эвакуированных людей, приступили к обработке дорог и подготовке фронта работ перед четвертым блоком для сооружения «саркофага». Сам «саркофаг» еще не сооружался, но подступы к нему уже бетонировались, наиболее загрязненные участки на площадке — либо удалялись, либо бетонировались, для того чтобы строители могли начинать работу по сооружению «саркофага».
Когда на площадке появился товарищ Гусев со своей командой, основные проектные решения уже прорисовывались: было принято решение о том, чтобы строительство саркофага поручить СУ 605, организации Министерства среднего машиностроения, и что нужно провести тщательную разведку внутреннего состояния 4-го блока, убедиться в надежности сохранившихся его конструкций, для того чтобы проект мог опираться на какие-то экспериментальные и проверенные данные.
Когда на площадке появился товарищ Ведерников со своей командой, сменивший Гусева, в это время уже началось сооружение «саркофага». Причем, именно при товарище Ведерникове при участии руководителя группы Института атомной энергии, товарища Тутинова, было принято решение, облегчающее ход и увеличившее темп строительства «саркофага», потому что первоначально по проекту над развалинами предполагалось возводить полностью бетонный купол, но расчетные оценки показали, что время на сооружение «саркофага» может быть существенно сокращено, если бетонный купол, надежность которого ставилась под сомнение (выдержит ли его конструкция), будет заменен, так называемым, трубным накатом. Такая система труб, идущая до крыши, которая закрывала бы саркофаг от возможности пылеуноса радиоактивности, конечно, пропускала бы какое-то количество излучения через это верхнее покрытие саркофага, но оно было бы сравнимым и даже меньшим, чем суммарная активность от всего того, что находилось на площадке. В период работы товарища Ведерникова было принято правильное решение. И так последовательно вырисовывалась структура организации работ.
Группа Института атомной энергии вместе со специалистами должна была тщательно исследовать 4-го блок. Эту группу последовательно возглавляли различные специалисты, такие, как Юрий Васильевич Свинцев, Анатолий Михайлович Полевой, Тутинов. Как я уже сказал, затем во главе этой группы встал товарищ Кухаркин Николай Евгеньевич. Очень большую работу проводили и в тот период, когда во главе этой группы находился товарищ Пологих Борис Григорьевич. Вот, исследовательские группы, в составе которых особенно большую работу провели, например, Кулаков и Боровой, занимались исследованием помещений 4-го блока, и это было их основное назначение:
- во-первых, найти там топливо, определить, как оно там распределено;
- во-вторых, ввести максимальное количество датчиков, которые могли бы характеризовать состояние 4-го блока.
Тут нужно отдать должное специалисту Института атомной энергии товарищу Шекалову, а также специалистам из Украинского (Киевского) института ядерных исследований, которые приложили огромные усилия, для того чтобы найти правильные проходки, ввести необходимые датчики и протянуть к ним кабели. Что касается нейтронных датчиков, то ими занимался ЦНИИП Министерства среднего машиностроения, его специалисты, под руководством товарища Жернова.
В общем, специалисты-исследователи, одна из задач которых была — оснастить 4-й блок всевозможными датчиками измерения гамма-полей, возможных нейтронных полей, замера температуры, расхода воздуха, концентрации водорода, если бы он вдруг появился в системе, и пр., — размещали эти датчики на различных объектах. Это была опасная и физически трудная работа, потому что нужно было каждый раз ходить в блок и искать наиболее подходящие участки, для того чтобы надежно диагностировать состояние 4-го блока.
Одновременно проводились непрерывные видео- и фотосъёмки помещений 4-го блока, которые позволяли проектантам правильно выбирать решения, чтобы последовательно сооружать сам саркофаг. При этом проектная группа НИПИЭТа — Ленинградская проектная организация Министерства среднего машиностроения — работала непосредственно в Чернобыле, на площадке, и, хотя генеральный проект был разработан еще в Институте, целый ряд проектных решений принимался там, на ходу. Тут, просто огромную работу проводил товарищ Курносов — главный инженер этого проекта и главный инженер Института, который каждый раз находил соответствующие решения, когда возникала та или иная трудная ситуация.
А трудные ситуации были. Например, попытка, скажем, подать бетонный раствор на одну из отметок оказалась неудачной, потому что в конструкции были достаточно большие щели, через которые бетон проливался на нижние отметки. Нужно было придумать какие-то способы удержания бетона на нужном уровне. Не все опоры были достаточно надежными, поэтому приходилось их укреплять. Вот такая дружная работа исследователей и проектантов привела, в конце концов, к тому, что сооружения оказались достаточно надежными.
Вторую группу работ в это время вели специалисты-строители из Минэнерго, которые возводили временное жилье в поселке Зеленый мыс. Там был заказан целый ряд сборных домиков финского и советского производства. И для вахтовиков, которые должны были обеспечивать работу 1-го и 2-го блоков, был сооружен очень культурный поселок, со всеми удобствами: с местом для проживания, с магазинами, с культурными учреждениями и т.д. Этот поселок был возведен буквально за несколько месяцев. Вот, за его сооружением постоянно наблюдал лично Борис Евдокимович Щербина, обращал внимание не только на то, чтобы там было место, где люди могли выспаться после работы, но и на то, чтобы там были цветы, чтобы столовая работала не хуже, чем в любых других точках Советского Союза, чтобы люди чувствовали себя комфортно.
Вот эти организации Минэнерго и занимались поселком в Зеленом мысу, а также сооружением целого ряда станций дезактивации техники, которой, к тому времени, появилась на площадке уже достаточно много. Сама Правительственная комиссия в это время уже перебралась. Работа проходила по-прежнему в Чернобыле, в бывшем помещении районного комитета Партии, а место пребывания и ночевки было перенесено на расстояние примерно 50 км от Чернобыля, и там располагалось и руководство Правительственной комиссии и целый ряд специалистов, которые приезжали для выполнения тех или иных работ.
Большая группа исследователей из разных учреждений Советского Союза из Академии наук и Института атомной энергии им. Курчатова (когда я говорю, например, «Академия наук», я имею ввиду, конечно, ГИОХИ и всю Украинскую Академию наук) — вся эта группа исследователей занималась в это время детальной съёмкой радиоактивного загрязнения местности. Причем использовались как статистически достоверные отборы проб на местах с последующим анализом в радиохимических лабораториях, которые были развернуты ранее в Чернобыле, а часть проб отправлялась в Институты (в радиоинститут или Институт атомной энергии), так и вертолетные съёмки гама-полей, которые можно было наблюдать с воздуха. При этом эти съемки велись как по сумме гамма-излучения, так и снимался его изотопный спектр. И были найдены таривиации между содержанием отдельных изотопов, по которому, относительно, конечно, можно было предвидеть, например, количество плутония, попавшего в окружающую среду. Однако, конечно, велся и непосредственный подбор проб на содержание плутония и других тяжелых альфа-активных элементов, велся непрерывно, методом пробоотбора, с тем чтобы сопоставлять вертолетные данные с результатами проб.
Обязанности были распределены таким образом, что всё находившееся за пределами 30-километровой зоны контролировалось службами Госкомгидромета и с воздуха, и с земли. Службы эти возглавлял член-корреспондент Юрий Антонович Израэль, который (я не знаю точно, сколько времени он провел в этом Чернобыле) принимал самое тщательное участие и в сборе данных, и в правильной их оценке, и в истории появления тех или иных загрязненных пятен. В общем, была проведена огромная работа, в результате которой за пределами 30-километровой зоны появлялись все более и более точные карты, которые говорили о степени загрязнения различных территорий. В самой 30-километровой зоне речь шла в основном о загрязнении цезием, потому что возникло несколько цезиевых пятен (на картах они будут приводиться), и в период с начала аварии по 20 мая начали формироваться цезиевые карты, после чего работа над ними прекратилась.
Защита подземных вод Евгений Павлович Велихов, видимо, насмотревшись кинофильма «Китайский синдром», приехал с опасениями, о которых я докладывал уже Рыжкову и Лигачёву, что в принципе нас волнует неопределенность геометрического положения остатков реактора.
Ясно, что тепловыделение из этой массы топлива продолжается. Разогрев продолжается и какое?то вертикальное движение этой массы и топлива может наблюдаться. При этом нас волновали два обстоятельства. Во-первых, не может ли это движение привести к тому, что в каком?то локальном районе создастся вновь критическая масса и вновь начнут нарабатываться короткоживущие изотопы. Но как?то мы уповали на то, что большое количество — около 40 тонн — введённого бора достаточно равномерно с этой массой было смешано. Однако всё-таки полностью снять угрозу возникновения локальных реакторов было нельзя. Во-вторых, нас волновало, что температуры в этих тепловыделяющих массах могут оказаться достаточно высокими. Какие?то элементы конструкции нижней части реактора могут не выдержать. Может не выдержать высокие температуры бетон. Может часть топлива попасть, скажем, в барботеры, в верхний или нижний. Мы ещё не знали к тому времени, есть ли там вода. Боялись мощного парообразования. Если какая?то заметная масса горячего топлива пойдёт туда, то мощное парообразование, которое вынесет дополнительное количество аэрозолей наружу и загрязнит дополнительные территории.
Вот эти проблемы нас волновали. Поэтому Иваном Степановичем Силаевым, который сменил Щербину, было принято решение: во?первых, выяснить, есть ли вода в нижнем барботёре. Это была непростая операция, которую работники станции героически проводили. Потом оказалось, что вода есть. Были устроены необходимые операции по её удалению. Я снова повторяю, что удаление воды проводилось с тем, чтобы не допустить крупного парообразования. При этом было уже ясно, что никакого второго мощного парового взрыва уже произойти не могло, а могло произойти просто интенсивное парообразование с выносом радиоактивных частиц.
Поэтому, на всякий случай, воду нужно было удалить и, в случае необходимости, когда масса уже пойдёт в эти помещения, воду можно было бы снова ввести в эти помещения для охлаждения.
Вот такие решения были приняты и запротоколированы. Но вот в это время появился Евгений Павлович и стал говорить о возможности Китайского синдрома, о том, что эти барботеры — нижний и верхний — будут проплавлены и что какая?то часть топлива может попасть в землю и дальше, проплавляя землю, может дойти до водоносных слоёв.
Водоносные слои под Чернобыльской атомной станцией — и в этом смысле она была очень неудачно поставлена — находились на глубине 32 метра и, конечно, если даже какая?то часть топлива попала бы туда, возникла бы угроза заражения достаточно большого бассейна, питающего заметную часть Украины, радионуклидами, находящимися в этой массе ядерного топлива.
Вероятность такого события представлялась чрезвычайно малой, но тем не менее, как превентивными мерами, после некоторых колебаний, всё-таки приняли решение. Хотя большая часть специалистов, конечно, сомневалась в необходимости крупномасштабных работ такого сорта Евгений Павлович всё же настоял на том, чтобы нижний поддон фундаментной плиты реактора был сооружён. Для этого очень активно работали шахтёры во главе со своим министром, который там активно и отчаянно работал. Министр угольной промышленности тов. Шадрин и специалисты во главе со своим министром тов. Брежневым из Минспецтяжстроя, которые вели работы по созданию соответствующих туннелей под фундаменты под фундаментной плитой 4?го блока с тем, чтобы потом в этих туннелях можно было заложить бетонные плиты, причём с возможностью их охлаждения. Все это было сконструировано и сделано за достаточно короткий срок, но, конечно, оказалось бесполезным — потому что ни разу никакое топливо туда не попало и ни разу не пришлось его охлаждать.
Где?то в 10?х числах мая появился по вызову Велихова Вячеслав Дмитриевич Светлый с чемоданом различных образцов материалов, которые лазером или расплавленной какой?то массой прожигались на глубокие расстояния, имитируя ситуацию. Всё это психологически подействовало на Ивана Степановича Силаева, и он эти работы разрешил.
Но, в общем, конечно, эти работы были избыточны. Но в то время можно было понять, что это всё-таки превентивная мера, на всякий случай: а вдруг действительно какая?то масса прорвётся. Она и психологически довольно существенно действовала на население — как мероприятие, защищающее подпочвенные воды. Но я не был активным её сторонником или активно возражающим против этих работ, потому что они позволяли на этом этапе сосредоточить большое количество техники. Мне было ясно, что предстоит провести огромное количество необычных работ по сооружению укрытия 4?го блока.
Для этого нужно было и отработать доставку бетона, и определить, какая техника удачна и какая неудачна в этих условиях работы. Создать пункты отмывки техники и определить, отмываема ли она, и с каким коэффициентом запаса нужно доставлять, и в каких условиях могут находиться люди, работающие на этом участке. И, поскольку проекты саркофага ещё были только в первой стадии, не было ясно, какая техника требуется, сколько этой техники необходимо.
А как сооружать подфундаментную плиту — это было более или менее ясно. Мне казалось очень важным, что на этом, упредительном, что ли, этапе начали отлаживать механизм подвода людей, решать бытовые вопросы их размещения, набираться опыта организации таких крупномасштабных строительных работ. Поэтому, в этом смысле, наверное, все решения принимались правильно.
Другое дело, что когда Евгений Павлович предложил уже и под развалом, находящимся вне здания 4?го блока, где ему показалось, очень много топлива находится, соорудить еще одну такую же плиту (для чего потребовалось бы привезти с десяток тысяч метростроевцев), — вот здесь я, конечно, не выдержал и вместе с Анатолием Петровичем написал резкое письмо, категорически возражающее против совершенно не нужного избыточного привлечения метростроевцев, которые бы получили высокие дозовые нагрузки, сооружая вторую защитную плиту. При этом оснований для проведения этих работ, конечно же, никакого не было, потому что мы более-менее точно знали распределение радиоактивности по различным зонам реактора.
Но защита вод стала одной из актуальных проблем. Река Припять уже сама по себе представляла заметный водный бассейн. Впадала она в Днепр. Что такое Днепр, говорить не приходится. Повторяю, что подпочвенные воды неглубоко находились под Чернобыльской атомной станцией. И вот после того, как стало ясно, что число жертв происшедшей аварии ограничивается несколькими сотнями человек, причём десятки человек — это тяжело пострадавшие люди, остальные люди излечиваемые, то главная проблема была в том, чтобы обезопасить население, проживающее вдоль бассейна Днепра.
Это была центральная и очень острая задача. Конечно же, проводились измерения уровня загрязнения самой воды.
Сразу же, все эти дни, предлагались различные решения.
Конечно, первое решение, в отработке которого участвовали многие специалисты от Госкомгидромета и контролирующих организаций (а такую активную роль играли организации Минводхоза), — создать стену в грунте, то есть огородить всю территорию, загрязнённую промышленной площадкой ЧАЭС: вырыть необходимые траншеи, забетонировать их и сделать некий такой куб, который ограничивал бы возможность выхода активной воды за пределы этой промплощадки. Для этого первоначально даже была закуплена итальянская техника, которая позволяла бы с высокой интенсивностью вести соответствующую работу. Но затем более точные изыскания, более точные оценки радиационной обстановки на воде, миграции радионуклидов в воде, показали наряду с испытанием самой итальянской техники и оценки её производительности, что это решение не оправдано.
Минводхозом было предложено более эффективное решение, связанное с тем, чтобы всю грязную территорию окружить достаточным количеством — это около 1450 — скважин, часть из которых были бы скважинами разведывательными, в которых бы непрерывно мерилась радиоактивность воды, поступающей в эти скважины. В случае необходимости радиоактивную воду, если бы она там появилась, откачивать соответствующими устройствами, не допуская её прохождения в сторону подпочвенных вод.
Практика потом показала, что это было самое правильное решение, потому что все скважины были построены, и, по данным разведскважин, никакого проникновения радиоактивных вод в глубину практически не было. Поэтому мне, например, до сегодняшнего дня не известно, чтобы хоть раз приходилось воду откачивать по причине ее загрязнённости. Поэтому в грунте стена была построена только на одном участке, наиболее загрязнённом, этим ограничились. Скважины наблюдаются и находятся в рабочем состоянии. Поскольку после выброса часть радиоактивности попала в воду, следующим мероприятием по защите, скажем, Днепровского моря и всего водного бассейна, было построение на всех малых и больших реках защитных дамб, в состав которых входили циолиты — вещества, способные абсорбировать радиоактивные частицы и радионуклиды, если бы они появились на воде.
Такие защитные дамбы были сооружены и свою положительную роль они сыграли. Так что загрязнённость вод нигде не превышала предельно допустимых концентраций.
Надо прямо при этом сказать, что Украинские товарищи вообще первоначально выступили с проектом создания обводного канала, который бы все воды Припяти уводил от Днепровского моря. Это миллиардное по стоимости сооружение. Такой канал должен был проходить по территории Белоруссии. Он должен был бы стоить очень дорого. Но, конечно, он бы гарантировал, что никакие бы загрязнённые воды не попали в Киевское море. Но была создана комиссия с товарищем Воропаевым во главе. Она самым тщательным образом оценила ситуацию. Ещё до работы этой комиссии мне было поручено сделать оценку этого проекта. На основании самых простых оценок, которые мне удалось сделать, оказалось, что это мероприятие избыточно, так как система скважин, система дамб, а значит, естественно, обмен активности между водой и илами, находящимися на дне, не должен создать сколько-нибудь серьёзной угрозы для Днепровского моря. Но затем комиссия провела все эти работы более тщательно и пришла к такому же выводу. Поэтому предложение не было принято, и практика показала, что это мероприятие было бы экономически не целесообразно и не принесло бы никаких дополнительных выгод с точки зрения защиты Днепровского бассейна.
Киевляне в это время приняли правильные меры. Они стали готовиться к возможности использования другого источника воды из Днестра для питания города и всячески развили работы по созданию дополнительных артезианских скважин. В этом случае, если бы Днепровские воды оказались загрязнёнными радионуклидами выше допустимых концентраций, город мог бы питаться другими источниками воды. Вся приготовительная работа прошла очень быстро, очень организованно. Но практически пользоваться ею не пришлось. Так как ни до весеннего паводка, ни после него воды Днепровского бассейна не содержали загрязнений, превышающих предельно допустимых концентраций, которые как?то бы угрожали здоровью людей. Из этого следует, что вообще никаких загрязнений в бассейне рек не происходило.
Да, в первые дни на отдельных участках водных бассейнов в отдельных пробах воды содержалось до 10-8 кюри на литр. Во?вторых, загрязненными оказались илы, в том числе и в Днепровском Камни не исполняют желаний. Их исполняем мы сами, четко следуя однажды выбранному пути. - майор Кальтер - Свинцовый закат
Участие Советской Армии Коль я заговорил уже об армии, последовательно нужно сказать, что с того момента, когда Советской Армии была поручена организация работ — а круг работ был очень велик, но введенные химвойска прежде всего должны были заниматься работой по разведке и определению территории загрязненности, — на плечи армии были возложены работы и по дезактивации на самой станции, и по дезактивации деревень, поселков и дорог в 3-километровой зоне. Они провели колоссальную работу.
Летом 1986 года одной из основных проблем стало не допустить распространение загрязнённой пыли на большие расстояния. Отдельные исследователи предлагали различные составы по пылеподавлению. Для этого испробовался большой спектр химических составов, которые способны были бы закрывать загрязнённые участки, пропуская через себя воду, но не допуская заметного пылевыноса. Создание таких составов, их испытания и организация работ по их введению на больших площадях, — вся эта работа легла на плечи армии. Организовывалась она очень тщательно. Огромную работу провела армия по дезактивации города Припяти. Где?то в районе конца августа, в сентябре, в октябре город оказался в таком состоянии, что можно было бы его сохранять, можно было бы в нем находиться. Это не значит, что город мог быть обитаемым нормально, но то, что этот город уже не представлял собой особой опасности — это заслуга сентябрьских и октябрьских операций армии.
Конечно, в дезактивации помещений первого и второго блока при подготовке к пуску армейские части приняли самое активное участие. Дезактивация внутренних помещений, уборка территории, уборка крыш проводились чрезвычайно активно и в непростых условиях с соблюдением таких требований, чтобы ни один из участвующих в этой работе солдат или офицер не получил дозовой нагрузки, превышающей, первоначально, 25 бэр. Потом эта доза была снижена. За этим наблюдали. Хотя, конечно, были и досадные такие и смешные и горькие случаи, которые мне приходилось наблюдать своими глазами.
К числу таких досадных случаев относилась, например, ситуация, при которой группа работающих солдат имела только у своего старшины или офицера единственный дозиметрический прибор, и количество дозовых нагрузок, которые получал тот или иной солдат, определялась его командиром. Это были не частые, а редкие случаи, но они были. Когда командир хорошо работающему солдату ставил больше дозовых нагрузок, как стимул, что ли, к работе и как возможность быстрее закончить пребывание в этой зоне, а плохо работающему ставил меньше дозовые нагрузки. Но когда это было замечено, устраивался скандал. Все, конечно, менялось, но такие случаи, к сожалению, были.
Мне ни разу не удавалось быть свидетелем какого?то случая, когда призванные в СА специалисты или просто любые граждане СССР как?то пытались монтировать свои работы или чувствовали себя насильственно привлеченными к трудным и опасным работам. Может, такие случаи где?то были, но мне их ни разу наблюдать не удалось. Наоборот, мне самому приходилось несколько раз выходить на довольно опасные участки 4?го блока, для того чтобы уточнить данные разведки или для того чтобы представить себе возможный фронт работ для тех или иных операций, и в помощь всегда приходилось брать солдат. Всегда, когда мне приводили какую?то группу солдат, я объяснял условия, в которых они будут работать, и что я хотел бы идти на эту работу только с теми, кто добровольно может помогать мне. И ни разу не было — а такие работы случались часто, — когда кто-нибудь, как это говорится, остался в строю, а не сделал шаг вперед, чтобы войти в нашу научную команду и помочь нам в проведении самых разных, иногда действительно непростых работ. И здесь солдат не отличался от гражданского человека, который участвовал в этих работах.
По предложению генерала Демьяновича, чтобы работу военных частей по дезактивации, измерениям и по любым операциям, которые приходилось делать армии, делали бы не наобум, не методом проб и ошибок, а более осознанно, — довольно быстро в районе зоны аварии был организован военный центр. Который занимался и подбором соответствующей измерительной техники, наиболее адекватной ситуации, и выбором маршрута следования, отработкой технологических приемов для проведения дезактивационных работ. Наличие такого военного центра сыграло большую положительную роль в том, что работы шли достаточно быстро и с минимальными дозовыми нагрузками, хотя вообще дозовые нагрузки интегральные были, конечно, достаточно велики в силу огромного объема работ, в силу огромного количества людей, привлеченных к этим работам. Но всё-таки они были минимизированы с помощью деятельности этого военного центра, работавшего в содружестве с научными организациями Академии наук СССР, Института атомной энергии и Киевских исследовательских организаций. Так что здесь этот центр сыграл свою большую роль.
Поразительно быстро шли не только дезактивационные работы, поразительно быстро шло сооружение новых жилых поселков, куда переселялись эвакуированные люди. Например, поселка «Зеленый Мыс», где должны были жить сотрудники ЧАЭС первого и второго блоков, которые вынуждены были работать вахтовым методом. Работа шла не только быстро, но ее старались выполнять и достаточно качественно и, я бы сказал, со вкусом.
Работа вертолётных групп Меня поразила чёткость работы служб чекистов, которые очень не шумно, очень малым числом проводили большую работу по установлению связи, по установлению порядка в зоне бедствия.
Похожие слова могут быть произнесены в адрес службы Министерства внутренних дел, как Союзного, так и Украинского. И процесс эвакуации, и быстрое оцепление зоны, и быстрое наведение режима и порядка — настолько, насколько это возможно, —они провели, по?моему, всё-таки неплохо. Хотя, конечно, нужно сказать, были отдельные факты мародёрства, отдельные факты проникновения в закрытую зону с целью хищения имущества, но число таких попыток было невелико и они достаточно быстро пресекались.
Очень чётко работали военно?воздушные силы — вертолётные группы. Это, я должен сказать, пример высокой организованности. Пренебрегая всякой опасностью, работая очень аккуратно, чётко, все экипажи всегда стремились выполнить задание, каким бы трудным и сложным это задание не было. Особенно трудными для них были первые дни. Была дана команда: засыпать мешки с песком. Почему?то местные власти не смогли сразу организовать достаточное количество людей, которые бы подготавливали мешки, подготавливали песок необходимый, с тем, чтобы в функции вертолетчиков входила только одна операция — довести до места и сбросить мешок. Своими глазами я видел, как командиры экипажей, молодые офицеры загружали мешки песком, нагружали эти мешки в вертолёты, летели, устанавливали, выходили на цель, сбрасывали, возвращались и снова проводили эту работу.
27 и 28 апреля ни Минэнерго, ни местные власти никак не могли организовать форсированной и чёткой работы по подготовке предметов для заброса в шахту реактора. Где-то с 29-го числа этот порядок был организован. Были установлены нужные карьеры, пошел свинец. Уже были расставлены люди, и после этого дело пошло на лад. Примерно к этому же времени вертолётчики нашли очень эффективный способ организации своих действий, расположив наблюдательный пункт на крыше здания райкома партии в городе Припять. Оттуда они наводили на цель экипажи, находившиеся над четвертым блоком.
Я должен сказать, что эта работа в общем?то была небезопасна. Нужно было зависнуть, сбросить большую тяжесть, уйти вовремя, не получив избыточных доз облучения и, главное, попасть в цель. Всё это было отработано. Если мне память не изменяет, то цифры были такие: десятки тонн в первые сутки были сброшены, сотни тонн пошли на вторые и третьи сутки. И, наконец, майор Антошкин рапортовал вечером Правительственной комиссии о том, что за одни сутки было сброшено 1100 тонн материала.
В общем, такое активное действие всех людей, доставлявших материалы и производивших сбросы этих материалов, привели к тому, что ко 2 мая реактор был практически закупорен. И вот с этого времени выделения радионуклидов (сколь-нибудь заметное суммарное выделение радионуклидлов) из чрева реактора уменьшилось.
Одновременно воинские части продолжали проводить все необходимые разведывательные операции.
Работы по сбору загрязнений Использовалось много разных материалов, но в конце концов было выяснено, что наиболее эффективными методами были пылеподавление и механический сбор наиболее заражённых частиц с самых загрязнённых участков.
Разные попытки сбора, скажем, с использованием роботов, закупленных в том числе и в ФРГ, оказались неудачными. Все роботы, которые были испытаны в первый период времени, оказались либо механически не работоспособны в условиях развалов, в условиях больших неровностей на поверхности, будучи не в состоянии механически преодолевать препятствия, либо на ровных поверхностях, но в условиях больших радиационных полей управляющая электроника, как правило, отказывала, и эти роботы не могли действовать.
Поэтому, в конечном счете, наиболее удачным и эффективным способом сбора оказались дистанционно?управляемые бульдозеры или просто бульдозеры?скреперы. То есть наша обычная техника, кабины которой были надежным образом освинцованы, и водитель в ней был защищён. Обычной техникой, но при надёжной защите человека, управляющего ею, удалось собрать и захоронить наиболее грязные частицы, наиболее опасные загрязнения.
Следующей операцией было бетонирование уже очищенной земли с предварительным подслоем. Перед ним включались мощные пылесосы, которыми было убрано достаточно большое количество загрязненной пыли.
Осуществлялось бетонирование, выведение различных лакусов, которые иногда оказывались и неудачными. Затем — химические составы. Наиболее интересными из них оказались составы, предложенные членом?корреспондентом Виктором Александровичем Кабановым, испытанные ранее в районах пылевых бурь в Средней Азии, которые были способны закреплять частицы почвы, но в то же время пропускать влагу и позволять подпочвенному слою жить нормальной жизнью. Они оказались удачными. Виктор Александрович Кабанов с помощью руководителей Министерства химической промышленности сумел в Дзержинске организовать достаточное производство этих средств, и они вошли в широкое использование.
Самые тривиальные методы очистки тоже имели большое значение: постоянное мытье дорог, создание пунктов дезактивации техники и людей; — по мере развития событий, использовались всё шире и всё более организованно.
Работы осенью 1986-го года, пуск ЧАЭС В соответствии с существующими санитарными правилами, были приняты решения, которыми были установлены предельно допустимые значения для проживания людей на загрязненных теми или иными изотопами территориях, и, в соответствии с этими решениями, уже работали местные власти: отселяли людей, или оставляли их жить, переводя на привозное питание, или объявляли зону достаточно свободной для проживания и использования земель. В это же время Госагропром и специалисты Минсредмаша также проводили анализ различных сельскохозяйственных культур, определяли степень их загрязнённости, вели наблюдение за лесами и полями вокруг Чернобыльской станции, как за пределами 30-километровой зоны, так и внутри неё. Что касается самой 30-километровой зоны, то она была предметом заботы специалистов Минатомэнерго, специалистов Курчатовского Института, Радиевого института и специалистов Украинской Академии наук.
В сентябре месяце закончилась работа сменных составов Правительственной комиссии. Вся работа была возложена на пересмотренный состав первой Правительственной комиссии (которую возглавлял Борис Евдокимович Щербина), утвержден её новый состав. И уже впоследствии, начиная с сентября и далее, за всю работу на площадке Чернобыльской станции и в пораженной зоне вообще, отвечала уже эта Правительственная комиссия. Она принимала все решения, рассматривала все проекты, все замечания и вела всю работу.
Последовательность мероприятий была следующая. Где-то к сентябрю, в основном, была закончена эвакуация населения, которое было размещено в новых поселках. Часть персонала станции получила квартиры в Киеве, некоторые — в Чернигове. В общем, бытовые человеческие проблемы были решены. Было принято решение строить город Славутич, потому что с самого начала было ясно, что вахтовый подход может быть применен только как временный метод работы на атомной станции. Поэтому и начал проектироваться новый город Славутич, который заменил бы город Припять в качестве постоянного города проживания энергетиков.
Августовско-сентябрьский период был периодом активной подготовки к пуску 1-го и 2-го блоков ЧАЭС. Этот пуск был успешно осуществлен. Причем, перед тем как пускать эти блоки, весь комплекс разработанных специалистами мероприятий, дополнительно повышающих безопасность этого типа станций, был осуществлен и проверен: на 1-м блоке — частично, а на 2-м блоке — в полном объёме. Это была основная задача того периода времени.
Параллельно с подготовкой к пуску 1-го и 2-го блоков, с осуществлением пусковых операций, шла работа по сооружению саркофага. Первоначальный срок его сооружения был — где-то конец сентября, но целый ряд естественно возникших препятствий помешали выполнить эту работу в срок. Но, я повторю, именно потому, что все время возникали какие-то непредвиденные обстоятельства:
- то были слишком широкие щели, которые не могли удержать бетон, и он не затвердевал, и невозможно было установить опоры, на которых потом располагались бы соответствующие конструкции;
- то возникали проблемы подбора таких материалов (ими занимались, кстати, тоже киевские специалисты, в конце концов, и они тоже были задействованы), которые закрывали бы щели в элементах трубного наката;
- то нужно было сделать проект принудительной вентиляционной системы саркофага, чтобы в том случае, когда не хватало бы естественной вентиляции, можно было отводить тепло, включением принудительной.
Вот, все эти вопросы постепенно решались в ходе проектирования и уточнялись в ходе сооружения саркофага 4-го блока. Его сооружение — это целая эпопея!
Повторю, что проектные группы работали прямо на месте. Работа велась с помощью двух кранов, производства Федеративной Республики Германии, фирмы «Демах». Вот с этих кранов и шла основная работа, но много отделочных работ, работ, которые позволяли бы повысить надежность саркофага, конечно, приходилось делать вручную и с применением различных робототехнических устройств. Но, как я уже говорил, оказалось, что все робототехнические устройства, которые мы имели: свои собственные, и те что были закуплены за рубежом, — оказались практически непригодными для работы в тех условиях. Скажем, если роботы имели достаточно надежную электронику, то они не могли преодолевать препятствия, связанные с большим количеством разрушений в зданиях 4-го блока, и останавливались. По этой причине они не могли использоваться. Если в руки исследователей попадали роботы, скажем, удачные по проходимости в самых трудных ситуациях, то их электроника в высоких гама-полях отказывала, и роботы тоже останавливались. Поэтому здесь, в тексте мы приводим картинку (многие могли ее видеть) с одиноко стоящими роботами на крышах зданий. Там, собственно, и пытались использовать этих роботов, чтобы очистить от радиоактивных загрязнений поверхности крыш зданий, в которых располагались 3-й и 4-й блоки, а также крышу реактора. Так, вот, пытались применить роботов, но большой удачи это не приносило.
Наиболее удобные технические средства были созданы специалистами НИКИМта, директором которого был Юрченко Юрий Фёдорович. Он сам большое количество времени провел на площадке. Под его руководством и создавалась техника, испытывалась и использовалась. Собственно, какая это была техника? Обычная. Обычные бульдозеры и скреперы, но усиленные свинцовыми листами, чтобы внутри кабины можно было защитить человека. Вот, на такого рода устройствах и были произведены (в наиболее трудных местах) основные работы дезактивационного характера.
Воинские подразделения занимались, в основном, дезактивацией больших площадей на территории станции и внутри ее зданий. Работали они очень добросовестно, с высокой скоростью и высокой отдачей. Конечно, во времени все менялось — и наше представление, и способы работы. Хорошо помню эпизод, когда мы с генералом Кунцевичем приехали в город Припять. Казалось, что произвести дезактивацию этого города будет практически невозможно, потому что, куда ни сунешься, везде уровни радиации довольно высокие: около 700–800 милирентген в час — вот такого масштаба мощности дозы мы обнаружили приборами. Но сделали мы одну операцию: откололи куски облицовки одного из зданий и увезли из Припяти в Чернобыль — и оказалось, что там эта облицовка давала 800 рентген в час, а здесь не более 10 миллирентген в час (что-то какой-то подозрительный разброс в цифрах!). Ясно было, что источники загрязнения не носили массовый характер — были локальные источники загрязнения в городе Припяти, которые создавали общую картину невозможности очистки этого города. Когда с этим разобрались, когда наиболее активные изотопы уже, в основном, распались, то где-то в августе ? сентябре началась очень активная работа, проводимая силами военных организаций, по дезактивации города Припяти. И он был существенно очищен от загрязнения (примерно в тот же самый период, когда заканчивалось сооружение саркофага).
Сооружая «саркофаг» (он еще сооружается), мы решали проблему, как закрывать щели. Были принято решение использовать асбестовые мешки, заполненные полиэтиленовой крошкой, опускать их в соответствующие растворы, которые давали бы вспенивание, и этими мешками были закрыты все щели на крыше «саркофага». Но еще не закончились работы по «саркофагу», как уже начались работы по проверке состояния оборудования 3-го блока. Возник вопрос, что делать с 5-м и 6-м блоком. К октябрю 1986 года сложилась очень четкая ситуация по распределению работ:
- УС 605 Министерства среднего машиностроения завершал сооружение «саркофага», который потом получил название «Укрытие»;
- строители Министерства энергетики занимались возведением вахтового поселка в Зелёном мысу и некоторыми работами, связанными с созданием станции дезактивации внутри 30-километровой зоны и некоторыми работами на территории самой станции;
- Минатомэнерго вело работы по подготовке к пуску 1-го и 2-го блоков и уже потихоньку начинали влезать в 3-й блок, оценивать его состояние;
- воинские подразделения вместе с организациями Минсредмаша вели очистку крыш здания, в котором были расположены 3-й и 4-й блоки Чернобыльской АЭС;
- воинские же подразделения продолжали дезактивацию тех жилых посёлков, которые входили в 30-километровую зону;
- исследовательская группа, как я уже сказал, разделила свои задачи на изучение всего того, что осталось в 4-м блоке (в т.ч. поиск топлива) и на максимальное насыщение его диагностической аппаратурой.
Диагностическая аппаратура вводилась с нижней части 4-го блока. Диагностирующие элементы вводились из барбатерных помещений через просверленные боковые стенки, ведущие в помещение реакторного зала. Но основная масса диагностирующей аппаратуры была введена сверху, навешана на специальных фалах в помещении реакторного зала.
Другая группа исследователей, в это же время, занималась иной задачей, а именно: определением миграции радионуклидов внутри 30-километровой зоны и вне её. Интересовали вопросы: на какие глубины проникают радионуклиды, выпавшие на поверхности и как они задерживаются; испытывались различные приемы искусственного задержания радионуклидов на поверхностях; решались проблемы защиты реки Припять от попадания в неё радиоактивных элементов; осуществлялись мероприятия по недопущению загрязнения радионуклидами подпочвенных вод.
Ну вот, в последней области мероприятия были довольно простые. Было сооружено около 150 скважин, причем скважины были как диагностические, так и рабочие. Диагностические скважины постоянно работали и мерили (определяли) радиоактивность подпочвенных вод и, в случае необходимости, могли бы включаться рабочие скважины, откачивающие загрязнённую воду. Но, к счастью, за весь период работы, до сегодняшнего дня, все диагностические скважины показали, что подпочвенная вода всегда была чистая, и ни разу не приходилось включать откачные скважины.
Проводился комплекс исследований в пруду-охладителе, рядом с Чернобыльской АЭС, где определялось состояние радиоактивности воды, илов, и очень много внимания было уделено состоянию самой реки Припять и Киевскому водохранилищу.
Ну, в общем, довольно быстро было обнаружено, что сами воды не имеют большой загрязненности, а илы были поражены, и концентрация радиоактивных элементов в илах (например, в пруду-охладителе) достигала 10^-5 степени кюри, в то время как содержание радиоактивности в воде не превышало 10^-8 — 10^-9 кюри на литр. Таковы были максимальные цифры.
Было сооружено большое количество дамб и плотин, которые предназначались для задержки радиоактивного мусора, листвы и всего, что загрязняло поверхность воды, чтобы не допустить распространения радиоактивности вдоль Припяти и дальше по Днепру. Все эти работы проводились Министерством водного хозяйства Советского Союза и Министерством водного хозяйства Украины. И проводились в удивительно сжатые сроки.
Плотины проектировались и тут же строились, при этом процесс все время сопровождался исследовательскими работами. В тело плотин вводились цеолиты (цеолиты — это минералы, обладающие высокой сорбционной способностью, которые специально доставлялись из Армении и Грузии), чтобы можно было задержать все микрочастицы и компоненты радиоактивных элементов, содержащихся в воде, и не допустить их дальнейшего продвижения. По состоянию на сегодняшний день, можно сказать, что цель эта была достигнута.
Примерно в то же самое время, когда Правительственная комиссия уже была сформирована как окончательная, с Борисом Евдокимовичем Щербиной во главе, и каких-либо замен больше не предвиделось, по решению Правительства в Академии наук был создан Координационный Совет по Чернобыльской проблеме во главе с Анатолием Петровичем Александровым, а я был назначен его первым заместителем. В состав Совета входили руководители основных ведомств, которые были связаны с проведением работ вокруг Чернобыля, а также наиболее крупные специалисты, такие, как, скажем, академик Соколов, академик Михалевич и академик Трефилов, которые уже были привлечены к конкретным работам экологического или технического характера, производимым в ходе ликвидации последствий аварии. Когда работа приняла такой организованный характер, и усилия были распределены между различными ведомствами и различными кураторами, порядка и ясности стало гораздо больше, чем в первые дни, когда чрезвычайные задачи, конечно, решались, но не вся работа шла гладко. Например, уровень загрязнения крыш зданий 3-го и 4-го блоков перемеривался множество раз, причем получались довольно разные цифры и разные результаты: от сногсшибательно высоких до сравнительно умеренных цифр.
Одновременно военные очень удачно развернули в городе Овруч исследовательский Центр, который позволял большому контингенту военных специалистов вести работы по дезактивации. Этот Центр также проводил очень большую работу по замерам состояния радиоактивности, выносов радиоактивности, ветрового переноса, динамики состояния различных территорий и внес свой большой вклад в научно-исследовательском и практическом плане во все те работы, которые проводились в Чернобыле. Причем нелегко решались эти задачи… Например, недалеко от атомной станции был сильно загрязнен большой участок леса (до нескольких рентген в час первоначальная мощность излучения была!), который получил название «Рыжий лес». Обсуждалась судьба этого леса. Вносились различные предложения:
первое — не трогать его и оставить в том виде, в котором он есть с его активностью, считая, что как-то природа сама переработает все, то есть хвоя, которая была заражена больше всего, опадет, после этого ее можно будет собрать и захоронить, а стволы деревьев и сучья останутся довольно чистым;
второе предложение было, наоборот — сжечь весь этот лес, и даже эксперименты проводились по сжиганию фрагментов загрязненного леса, но они показали, что все-таки с продуктами горения в атмосферу уходит достаточно большое количество радиоактивности.
В конце-концов, было принято решение спилить часть леса, оттранспортировать его, захоронить, а оставшуюся площадку просто превратить в могильник, закрыть ее, что и было осуществлено. После проведения этих операций радиоактивное воздействие «Рыжего леса» на город и прилегающую территорию резко уменьшилось.
Очень большая дискуссия возникла по, так называемому, комптоновскому эффекту, потому что когда начали готовиться к пуску 3-го блока (а первоначально его хотели пускать где-то следом за 1-м и 2-м блоками) радиационная обстановка внутри его здания (в помещениях, особенно в машинном зале) не позволяла вести всерьез даже ревизионных работ.
Первое предположение было, что это внутреннее загрязнение здания. После проведения дезактивации уровень активности в этом помещении снизился, но всё равно оставался высоким, достигая в отдельных точках десятков, а иногда и сотен миллирентген в час, а в единичных местах мощность дозы излучения в машинном зале доходила до рентгена в час.
Тогда было высказано предположение, что источником такой высокой активности является крыша 3-го блока, на которой осталось много рассыпанного топлива, и вот это обстоятельство и мешало создать приемлемую радиационную обстановку, потому что более 600 помещений 3-го блока были вычищены, вымыты, а уровень радиационная в машзале всё равно оставался достаточно высоким.
Начали проводить различные измерения с использованием коллиматоров специальных конструкций, которые показали, что наличие активности на крышах является не единственным источником, влияющим на радиационную обстановку 3-го блока, и что все-таки причина — в соседстве с четвертым блоком, влиявшем за счет комптоновского эффекта (переизлучения и отражения части гамма-лучей, выходящих через крышу 4-го блока) — вот, это излучение, мол, и было основным источником повышенного радиационного фона в машзале 3-го блока.
Сколько было на эту тему дискуссий, сколько было экспедиций, сколько было измерений — и все-таки, в конце-концов, оказалось, что основным источником радиации являются те загрязнения, которые находились на крыше 3-го блока. Это было главное, хотя конечно, какую-то толику, на уровне 10 миллирентген в час и даже меньше вносило и рассеянное комптоновское излучение, идущее от 4-го блока. Поэтому было принято решение полностью сменить крышу 3-го блока, поставить новую, с соответствующими защитными устройствами, которые позволили бы продолжить необходимые работы и вовремя запустить 3-й блок Чернобыльской АЭС.
Примерно в это же время, когда решалась судьба 3-го блока (в связи с такой обстановкой срок его пуска с летнего периода времени, на который он намечался, сдвинулся на осенний), очень остро стал обсуждаться вопрос о необходимости проведения пусконаладочных работ на 5-м и 6-м блоках. Эти блоки находились в совершенно разном состоянии готовности. Пятый блок имел высокую готовность и, практически за несколько месяцев после дезактивации мог быть завершен и пущен в эксплуатацию. Ну, а 6-й блок был в начальной стадии.
Дискуссии были большие. Общественность протестовала против того, чтобы продолжали строительство 5-го и 6-го блоков. Людям казалось, что 6 гигаватт на одной площадке — это уж чересчур большие мощности, тем более находящиеся в ненормальных радиационных условиях, однако энергетические потребности Украины диктовали необходимость введения все новых и новых мощностей. Этот вопрос обсуждался и на Правительственной комиссии, и выносился на более высокие уровни, и, в конечном счете, решено было отложить его и в ближайший 1987 год, а возможно и в 1988 году, никаких строительных работ на 5-м и 6-м блоках не вести.
Все силы дезактиваторщиков решено было бросить на полное приведение в норму 3-го блока, а также на очистку стройбазы. На территории АЭС была строительная база, на которой располагались механизмы и материалы, необходимые для сооружения 5-го и 6-го блоков. Эта база была достаточно загрязнённой. И вот, чтобы спасти достаточно большое количество размещенного на ней дорогого оборудования, на Чернобыльской атомной станции был сооружен специальный цех дезактивации. Он начал последовательно дезактивировать наиболее ценное оборудование и отправлять его в различные точки Советского Союза для практического использования.
В тот же самый период, когда начались активные работы по дезактивации и подготовке к пуску 3-го блока, по-настоящему начали разворачивать и работы уже не по проектированию, а по строительству города Славутича. Причем темп сооружения этого города все время увеличивался, и это имело большой смысл, потому что после примерно 4 — 5-месячной эксплуатации 1-го и 2-го блоков в вахтовом режиме стало ясно, что психологически и физически это — тяжелая работа. Ведь операторы пусть и с длинными перерывами на отдых, должны были находиться за пультом управления по 10 ? 12 часов. Длительная оторванность от семьи и работа в необычных условиях — все это создавало такие проблемы, что становилось очевидным, что вахтовый метод в данном случае, конечно, является не оптимальным. Он был вынужденным и сыграл большую роль в течение того периода времени, когда им пользовались, но постепенно стало совершенно ясно, что базироваться на нем как на основном методе работы невозможно. Поэтому темп сооружения города Славутич как основного городка энергетиков резко усилился. Борис Евдокимович Щербина, на моей памяти, чуть ли не ежемесячно, совершал туда специальные вояжи, для того чтобы следить за тем, как идет сооружение города и оснащение его оборудованием — в общем, этот вопрос постоянно находился под его контролем. Впрочем, как и все остальные вопросы, связанные с этой Чернобыльской аварией.
Уже где-то в середине 1987 года, летом, наконец-то появились роботы, сделанные руками наших, советских специалистов. Эти роботы создавались в Институте атомной энергии имени Курчатова. Это были роботы-разведчики, которых мы не могли своевременно получить ниоткуда, ни из какой страны мира. В итоге, мы сами сделали роботов-разведчиков, которые в самых сложных геометрических условиях, в условиях завалов и высоких радиационных полей управляемым образом могли продвигаться практически на любые расстояния и производить радиационную и термическую разведку обстановки, выдавать необходимую информацию. Эти роботы сыграли большую роль и на момент своего появления, потому что с их помощью было обнаружено много интересных данных по вопросам, связанным с характером и последствиями аварии. Но я не уверен, что они могли принести еще больше информации.
Другая идея, которую я неоднократно высказывал и просил исполнить (она пока до сих пор не исполнена) — это идея, связанная с созданием летающих роботов, то есть радиоуправляемых авиамоделей, которые несли бы на себе датчики радиационных полей и датчики, с помощью которых можно было бы измерять состав газа над различными точками Чернобыльской АЭС.
Камни не исполняют желаний. Их исполняем мы сами, четко следуя однажды выбранному пути. - майор Кальтер - Свинцовый закат
Ошибки в первых дезактивационных мероприятиях Еще в момент конгломерации процессов в самом четвертом блоке сразу же начались первые дезактивационные операции. Но к чему они сводились? Я помню, как будущий Министр среднего машиностроения товарищ Рябев, сменивший Мешкова в составе Правительственной комиссии, сам возглавил группу, (получив рецепт от специалистов о том, как нужно готовить составы, способные образовывать при застывании полимерной плёнки), организовал на открытой площадке на одном из хозяйственных участков города Припяти команду, которая занималась приготовлением таких растворов. Затем они ходили и покрывали этими растворами наиболее загрязнённые поверхности.
В это же время вызванная мною группа под руководством товарища Щупака Александра Федоровича из нашего Института занималась изучением способов введения в почву и на ее поверхность таких компонентов, которые способны были бы сорбировать наиболее подвижные радионуклиды, к каким относили цезий. Тогда появились фосфатные составы. Группа Новосибирцев телеграфировала мне о необходимости более широкого использования туфов, целитов. И мы заказали этот материал составами с Закарпатских и Армянских месторождений. Использование таких целито?содержащих материалов оказалось полезным — как при внесении в почву для удержания радионуклидов, так и для внесения в тело плотин, уже начавших строиться по рекам, малым и большим.
Должен сказать, что, конечно, и бестолкового было много в этой работе. Не все точно документировалось, что уже сделано, а что не сделано. Давались команды. А проверка и точность их выполнения иногда откладывалась на потом.
Так, уже спустя некоторое время, приехав на площадку, я обнаружил, что в районе ливневой канализации сорбенты просто механически засыпают, в то время как нужно было сделать соответствующие поддоны, с помощью которых можно было бы по мере насыщения сорбентов радионуклидами быстро и просто менять один поддон на другой. Лев Алексеевич Воронин, который в это время командовал Правительственной комиссией, довольно быстро меня понял. Мне показал, что дал соответствующие команды, но, по?моему, эти команды так до исполнения в конечном счете и не дошли.
Кроме того, периодическая смена состава Правительственных комиссии приводила к тому, что один состав закажет какое?то количество реагентов, сорбентов, нужных материалов — а другой начинает действовать по несколько иной схеме. И на приёмных транспортных путях скапливалось достаточно большое количество неразгруженных вагонов. Возник такой материально?хозяйственный вопрос, и возникла разделительная ведомость, чтобы все материалы, какие предназначены для мероприятий в штатном испытанном режиме, забирала армия для дезактивационных работ, а всё, что должно испытываться, должно было поступать к организациям Министерства среднего машиностроения. Они должны были предварительно испытать материалы и дать по ним соответствующее заключение, и только после этого можно было их передавать армии для серийного использования.
Организация работы Работа Оперативной группы
Правительственная комиссия стала только конкретным управленческим механизмом той огромной государственной работы, которая проходила под управлением Оперативной группы Политбюро ЦК КПСС. Оперативная группа заседала регулярно, и ей докладывали все детали и состояние радиационной обстановки в каждой точке, которая наблюдалась и оценивалась, все положения по тем или иным мероприятиям. В общем, я не знал ни одного ни мелкого, ни крупного события, которые не были бы в поле зрения Оперативной группы Политбюро. В состав оперативной группы входили, кроме Николая Ивановича Рыжкова и Егора Кузьмича Лигачёва, тов. Щебриков, тов. Воротников, министр внутренних дел тов. Власов, Владимир Иванович Долгих — секретарь ЦК КПСС, который непосредственно от имени ЦК занимался контролем за всеми мероприятиями, проводимыми в зоне ЧАЭС и в атомной энергетике в целом. Он этим делом занимался, мне кажется, круглосуточно, не сбрасывая со счетов необходимость проведения всех остальных работ, которые были ему поручены.
Я должен сказать, неоднократно бывая на заседаниях Оперативной группы, что её заседания и её решения носили очень спокойный сдержанный характер. Они максимально старались опереться на точку зрения специалистов, но всячески сопоставляя точки зрения различных специалистов. В общем, для меня это был образец правильно организованной работы. Чтобы как можно быстрее справиться с ситуацией, как?то приуменьшить, может быть, значение случившегося — ничего похожего не было. Работа была организована так, как в хорошем научном коллективе.
Информацию получали из разных источников — а часто бывали случаи, когда выдаваемая военными информация отличалась от информации, получаемой другими гражданскими научными службами. Особенно это касалось величины выбросов активности из 4?го блока уже в июне. Различные научные группы предоставляли различную информацию на первых этапах.
Например, из ГЕОХИ им. Вернадского на основании своих измерений в отчете, утвержденном академиком Велиховым, представила данные, в соответствии с которыми более 50% содержимого реактора выскочило за пределы Чернобыльской АЭС, они дали колоссальную зону распространённости плутония, например, по территории Советского Союза.
Вторая группа специалистов, состоящая из специалистов радиационного института Минсредмаша, работала по поручению Льва Дмитриевича Рябева и измерения проводила просто на основании общей активности, проявляемой в различных гидрофизических точках вокруг четвертого блока, распределяла топливо пропорционально активности, проявляемой различными участками.
Конечно, это было неправильно, потому что не учитывалось самопоглощение и многие другие процессы. И, тем не менее, на основании такого первичного обзора ситуации ими был сделан вывод о том, что примерно половина топлива находится в шахте реактора, а остальное находится вне этого реактора.
Наконец, третья группа специалистов, которая самым тщательным образом обследовала все карты, которые давал Госкомгидромет, интегрировала всю активность, которая фиксировалась наземной и воздушной разведкой, сопоставляя с данными, которые стали уже поступать к нам из?за рубежа. Эта группа никак не могла обнаружить более 3?4% активности, находящейся вне четвертого блока.
Вся эта противоречивая информация поступала в мою подгруппу и имела практическое значение для определения того, как дальше действовать и какие прилагать усилия на захоронения, на дезактивационные работы.
Пришлось создать комиссию и просить Анатолия Петровича быть арбитром. Искать ошибки. В конечном итоге оказалось, что группа ГЕОХИ была неточна, так как измерения плутония проводились в условиях таких, при которых в пробы анализов попал и плутоний оружейного происхождения периода ядерных взрывов. Эти неточности были уточнены. Но подход был не совсем точным.
В конце концов, все пришли к единой цифре в 3,0–3.5–4,0% топлива, выброшенного за пределы 4?го блока. Но в тот период это создавало довольно нервную обстановку. Однако сама Оперативная группа какой бы то ни было нервозности при этом не проявляла. Она просто настаивала на дополнительных измерениях, на дополнительных уточнениях и всячески старалась понять истинное положение вещей.
При этом в своих решениях Оперативная группа, я повторяю, что был тому свидетелем, старалась идти все время по пути максимальной защиты интересов людей, исходя из возможных вариантов загрязнённости устанавливать величины денежной компенсации, которая потребовалась бы эвакуированным людям. Они все решения принимали исключительно в пользу людей, пострадавших от этой аварии. Это касалось каждого случая.
Оперативная группа поразила меня ещё и тем, что она не проявляла стремления законспирировать ранее принятые решения. Скажем, принимались решения какого?то сорта, скажем, о сроке пуска первого и второго блока и на время завершения работ по сооружению саркофага или о работах по 5?му и 6?му блокам, или первичные решения, которым планировалось законсервировать сразу же город Припять, — и такие решения принимались. Но если вдруг, когда обстановка стала более спокойной, появились новые экспериментальные данные, которые показывали возможность неконсервации Припяти, его дезактивирования и в какой?то части заселения для проживания, организации нормального слежения за этим городом, за действием его коммунальных служб, то Оперативная группа меняла ранее принятые решения и не видела в этом какого?то криминала.
Оперативной группе приходилось ещё не раз принимать решения и по принятию или непринятию иностранной помощи, которая предлагалась в этот период времени. Николай Иванович Рыжков ещё не раз бывал на ЧАЭС.
Поставки материалов и решение бытовых вопросов
Особенно в первое время, несмотря на трагизм ситуации, несмотря на такое отчаянное, я бы сказал, положение, — нехватку технических средств, отсутствие должного опыта в ликвидации аварий подобного масштаба — не возникло растерянности и неуверенности в каких?то решениях. Как?то, независимо от должностей, независимо от задач, которые люди решали, все это представляло собой хорошо настроенный коллектив, особенно в первые дни. Научная часть коллектива, на плечи которого легла ответственность за правильность принятия решений, принимала эти решения без поддержки Москвы, Киева, Ленинграда. Поддержки в виде консультаций, в виде каких?то опытных проверок, немедленного прибытия на место любых вызываемых туда специалистов. Когда мы приходили к каким?то разумным научным решениям, то руководство Правительственной комиссии имело возможность мгновенно с помощью Оперативной группы или отдельных ее членов получить за какие?то фантастически короткие сроки, буквально за дни, а иногда и за часы, все необходимые материалы, которые нам нужны были для проведения соответствующих работ.
Вот я помню, когда от Украины был в составе Оперативной группы, находящейся на месте в Чернобыле, председатель Госплана Украины Виталий Андреевич [Солов]. Это был удивительно спокойный человек. Энергичный. Который улавливал мысль буквально с полуслова. Он всегда прислушивался к нашим научным разговорам, что мы обсуждаем, что нам нужно было бы, и мгновенно реагировал. Потребовался нам жидкий азот для охлаждения блока, и когда мы пришли к выводу, что с кистой имеем дело, он, усмехаясь, сказал, что необходимое количество составов уже было заказано. То же самое и со всеми материалами, содержащими оксид углерода, — он все с металлургических заводов Украины или где?то еще доставал, и прибывало все это огромное количество материалов. Трудно переоценить работу группы снабжения, которой по поручению Виталия Андреевича занимался председатель Госснаба Украины. Он, сидя на месте в Киеве, просто чудеса проявлял по обеспечению всех работ всем необходимым материалом, хотя количество необходимого было, конечно, фантастически большим.
Кроме материалов, нужно было огромную армию людей, введенных в зону, и просто кормить, поить, одевать, переодевать, организовывать прачечную, мытье, контроль. Это была колоссальная работа, которая даже сейчас трудно себе представить, как была организована. Мне все это напоминало военный период времени. По своим детским воспоминаниям, по военным мемуарам я помню, что эта работа тыловая, организационная, конечно, имела значение ничуть не меньшее, а, может, даже и большее, чем работа тех людей, которые на передней линии находились и проводили саму дезактивацию, измерения, диагностику. Работа обеспечения всеми необходимыми материалами, бытовыми условиями играла там просто важнейшую роль.
Если говорить о таких впечатлениях, о таких замечаниях, то не могу я умолчать о том, что меня в первый же день пребывания в Чернобыле поразили два обстоятельства.
Я привык относиться к людям, работающим в Комитете Государственной Безопасности, как к людям, которые сохраняют государственную тайну, организуют контроль тех людей, которые допущены к особо секретным и особо важным работам. Организуют службы, которые позволяют сохранить все документы, техническую документацию, переписку, которые следят за тем, чтобы была сохранена государственная тайна. Главным образом я знал КГБ с этой точки зрения. По рассказам и по литературе я знал и о той части этого комитета, которая занимается разведывательной или контрразведывательной работой.
В Чернобыле мне пришлось столкнуться с высокоорганизованными, с очень четкими молодыми людьми, которые наилучшим образом выполняли те функции, которые там на них легли. А на них легли функции, в общем, не простые, например, организация четкой и надежной связи. Это было сделано в течение буквально суток. Тихо, спокойно, очень уверено кругом работали молодые люди, которые возглавлялись Фёдором Алексеевичем Щербаковым. Всё было сделано просто удивительно четко и быстро. Кроме того, на их плечи легла забота, чтобы проблема эвакуации проходила без паники, чтобы не было каких?то там панических настроений, каких?то эксцессов, которые мешали бы нормальной работе. И они вели такую работу, но как они ее вели, как они ее делали, я до сих пор не могу себе представить, потому что знал только результат этой работы. Действительно, никаких проявлений, мешающих организации этой необычной, трудной работы, не было, и я был просто восхищен и технической вооруженностью, и культурой, и грамотностью этой группы.
Прямой противоположностью деятельностью этой группы была деятельность, скажем, Гражданской обороны в той структуре, в том составе, в котором она действовала в первые дни. Это меня тоже поразило. Казалось бы, мы все часто учимся, переобучаемся, брошюр огромное количество выпускается, время на всех предприятиях огромное тратится. Но взять власть в свои руки по всем тем вопросам, которые входят в сферу Гражданской обороны, генералу Иванову, который вначале этим делом командовал, по?моему, просто не удалось. Они и не знали, что делать, и если даже получали прямые указания, каких?то каналов воздействия, рычагов управления, умения исправить ситуацию у них не было. Это, конечно, личные впечатления. Вот на сколько чувствовалась, например, работа чекистов, на столько не чувствовалась, не видна была позитивная, а видна была негативная часть работы Гражданской обороны в первые дни этих случившихся событий, беспомощность её. Но и не отметить это я не могу.
Работа со СМИ
В первые дни Чернобыльской трагедии очень бросались в глаза дефекты нашей информационной службы. Несмотря на то, что у нас есть и Атомэнергоиздат, раньше это было Атомиздат, медицинские издательства есть, общество «Знание» есть, оказалось, что готовой литературы, которая могла бы быстро быть распространена среди населения, объяснить, какие дозовые нагрузки для человека являются чрезвычайно опасными, как вести себя в условиях, когда человек находится в зоне повышенной радиационной опасности, не было. Система, которая могла бы давать правильные советы: что мерить, как мерить, как вести себя с овощами, с фруктами, поверхность которых могла быть заражена бета-, гамма-, альфа-излучателями, оказалась в полном отсутствии.
Было много книг для специалистов — толстых и правильных, грамотных, которые находились в библиотеках, — но именно таких брошюр, листовок, таких, какими японцы сопровождают свою технику — часы, диктофоны и видеомагнитофоны, — что нужно сделать в той или иной ситуации — какую кнопку нажать, сколько времени подождать, как поступить — вот такой литературы в стране практически не оказалось.
Я уже упоминал о том, что предлагал с самого начала создать такую пресс?группу при Правительственной комиссии, которая бы правильно информировала население о происходящих событиях, давала бы правильные советы. Это почему?то не было принято.
После приезда Рыжкова и Лигачёва в зону бедствия были допущены журналисты. И большая их армия там появилась. Но вы знаете, даже нам сейчас трудно это оценить. Наверное, хорошо, что это было разрешено, но плохо, что это не было организовано должным образом. Почему? Приезжают журналисты. Разные. Большей частью очень хорошие журналисты. Например, бригада «Правды» и известный начальник отдела науки Губарев, Одинец, появилось много хороших украинских журналистов и кинодокументалистов. Но я видел своими глазами, как они подбегали к наиболее известным людям, которые там находились, брали за пуговицу и брали какое?то частное интервью по какому?то конкретному вопросу. Иногда им удавалось задать председателю Правительственной комиссии или кому?то из членов комиссии какой?то частный отдельный вопрос.
Большую часть времени они проводили, конечно, на местах. Разговаривали с людьми, которые эвакуировались, или с людьми, которые вели работу на 4?м блоке по дезактивации, и эта информация передавалась в эфир. То, что было ими собрано, то, что было напечатано, конечно, имеет колосальное значение в историческом, в архивном смысле — как живой документальный материал. И он является необходимым и обязательным.
Но при этом из?за того, что информация каждый раз подавалась в неком частном виде, ежедневной или хотя бы еженедельной цельной картины страна не получала. Потому что выдавалась информация: идут такие?то, такие?то отдельные блоки, героически, например, трудятся шахтеры. Но при этом отсутствовала информация: а каков уровень радиации там, где они работают, а что происходит рядом в Брестской области, а как и кто это измеряет. Поэтому наряду со многими очень точными описаниями и замечаниями было много неточностей.
Например, пресса уделила большое внимание так называемой игле, с которой долго возились. Это был интегральный прибор, который должен был в чреве разрушенного 4?го блока быть поставлен и давать постоянную информацию о температуре, о радиационных полях и некоторых других параметрах. Но на практике усилия по введению с вертолета этой иглы в нужное место потрачены были огромные, а новой информации с этой иглы практически никакой не было получено. Нулевая была информация — но она только подтверждала то, что было получено другими более простыми и более надежными методами.
Эпизод установки этой иглы был расписан очень тщательно и очень подробно. В то же время огромная работа дозиметристов, скромная работа ребят, скажем, из Курчатовского института во главе с Шекаловым или Боровым или Васильевым, работа Ряновской группы во главе с Петровым, работа Комбанова, который там много раз был, испытывал свои составы, которые позволяли бы проводить пылеподавление, освещены не были. Всё это не описывалось должным образом, а главное, последовательная динамика самих событий не была описана. В таких ситуациях, когда народу много, кто?то чего?то услышал, и рождались преувеличенные слухи. Естественно, в том числе и о количестве поражённых лучевой болезнью людей, и об уровнях загрязнённости города Киева, и о масштабах поражённой территории. Любая остановка при последующем строительстве саркофага очень часто трактовалась как какая?то катастрофа, как обрушение какой?то конструкции, как появление новых выбросов, как свидетельство работы там реактора, заработавшего вновь внезапно и т. д. и т. д.
По ключевым вопросам должной систематической информации не было поставлено, и это, конечно, рождало всякие неверные и панические представления.
Несколько месяцев дебатировалось —даже в научных кругах — состояние выбросов 4?го блока. Дело в том, что у специалистов (специалистов, работающих непосредственно на станции, специалистов Гидромета) была точно измеренная динамика выбросов.
Первый, самый мощный выброс, который выбросил миллионы кюри активности в виде благородных газов и йода на большой высоте, почувствовали практически все страны мира. Затем несколько дней активных выбросов топливных радиоактивных частиц, в основном за счет горения графита. Затем прекращение выбросов этих топливных частиц, где?то со 2-го мая. Потом разогрев топлива за счёт подушки, которая там была, и выделение уже сепарированных частиц, таких, как цезий, стронций, и распространение их примерно до 20?22-го мая с известными районами распространения и известными участками загрязнения. И постоянное снижение начиная уже с 3?4-го по 5-е мая суммарного уровня активности, выбрасываемой из 4?го блока.
Но поскольку ранее выброшенную активность огромное количество техники на своих колесах распространяло по разным площадям, был пылеперенос в сухое лето, и это увеличивало некоторое количество пораженных зон, — в СМИ все это связывалось с тем, что реактор живет и продолжает выбрасывать радиоактивность из себя в увеличивающихся количествах. Это создавало нервную обстановку для тех, кто там работал, кто проводил дезактивационные работы. Под влиянием слухов, неточной информации возникли избыточные проекты, типа: поставить «тюбетейку» на 4?й блок, — проект, с которым я боролся, начиная с мая. Это проект совершенно бессмысленный. Тем не менее, разными организациями создавались различные проекты такой внешней оболочки, которая, если бы она была поставлена, только затруднила бы последующие работы по сооружению укрытия и никакого эффекта, с точки зрения выноса аэрозольной радиоактивности, не дала бы.
Но настолько сильны были разговоры, что всё-таки реактор «чадит» — выделяет радиоактивность в заметных количествах, — что были получены команды на изготовление разного рода таких покрытий. Они создавались, испытывались, но дело кончилось тем, что одна из последних конструкций, поднятая вертолетом, тут же рухнула на землю во время испытаний и была полностью снята. От этих проектов мы отказались.
Мне вспоминается, как во время войны было два сорта информации: ежедневная, которая появлялась в наших газетах, — сообщения ТАСС: где мы отвоевали занятые немцами пункты, где мы отступили, где мы взяли большое количество пленных, где мы потерпели какое?то частное поражение; — это была точная, официальная информация, которая давала представление о радостных или горьких событиях на фронте. А наряду с этим было много журналистских очерков о конкретных боях, о конкретных людях, о героях–тружениках тыла и т. д.
Так вот, наша пресса очень много давала информации второго сорта о людях, о их впечатлениях, о том, что там происходит, но очень мало давалось информации типа ТАССовской — регулярной, что и как на сегодняшний день произошло, что изменилось. Вот в этом, по-моему, и был дефект информационной системы, во?первых, а во?вторых, было мало выступлений учёных?специалистов.
Я вспоминаю, пожалуй, одно-единственное выступление профессора Иванова из Московского инженерно?физического института, который в большой статье просто пытался разъяснить: что такое эти самые бэры, миллирентгены, на каком уровне они представляют собой реальную угрозу для здоровья человека, на каком уровне они не представляют собой реальной угрозы, как можно вести себя в условиях какой?то повышенной активности, каких?то повышенных радиационных фонов. Вот это была, пожалуй, единственная, если я чего?то не забыл, статья, которая произвела полезное, трезвое действие на окружающих. Но число таких статей могло быть, конечно, увеличено.
Представляется мне, что излишне скромно и осторожно писалось и о том, что же произошло в самой станции, почему произошла авария, в чем здесь и чья вина, и реактор ли плох или какие?то действия персонала были из ряда вон выходящими. Конечно, об этом писалось много, и сам я был причастен к описанию тех событий, которые предшествовали аварии. Но на самом деле полной картины того, что, почему, как происходило, мне кажется, ни один человек ещй по-настоящему и не знает.
В общем, эта чрезвычайная ситуация показала, что нетривиальная ситуация — трагическая ситуация, тяжелая, масштабная ситуация — требует не просто мобилизации больших информационных ресурсов, но и очень творческого, очень грамотного использования этих ресурсов для того, чтобы в нужной последовательности и в нужном объеме население получало сведения о происходящем, чтобы относилось к информации с полным доверием и, главное с возможностью эту информацию использовать для каких?то практических действий, либо для того, чтобы проявить там, где нужно, беспокойство, а там, где нужно, — наоборот, успокоиться, чтобы это было довольно регулярно и не неожиданно. В общем, все это были чрезвычайно важные вопросы.
Иногда мне даже кажется, что освещение событий такого масштаба могли бы иметь и специальную телевизионную и газетную рубрику «Чернобыль», состоящую из двух частей. Часть этой рубрики должна быть чисто официальная — от правительственной комиссии давать там точную информацию на тот момент; а вторая часть — эмоциональная, описательная с личными точками зрения. В общем, это серьезный вопрос: как, в каком масштабе освещать подобные крупные очень неприятные и тяжелые события, затрагивающие, беспокоящие практически все население страны, да и не только нашей страны.
О научной работе в области атомной энергетики Я был членом Научно-технического Совета Министерства Среднего машиностроения СССР, но не был членом реакторной секции этого Совета, поэтому многих деталей, конкретных дискуссий я не знал. На НТС Института довольно часто обсуждались концептуальные вопросы развития атомной энергетики, но крайне редко — технические аспекты, качества того или иного реактора, качества топлива, имеющиеся проблемы. Эти вопросы обсуждались либо на реакторных секциях Министерства, либо на научно-технических советах соответствующих подразделений.
Но, тем не менее, информация, которой я располагал, убеждала, что не все благополучно в деле развития атомной энергетики. Потому что невооружённым глазом было видно, что наши аппараты принципиально мало отличались от западных, скажем, по своей концепции, в некоторых вопросах даже превосходя их, но больно были обеднены хорошими системами управления и диагностики.
Крайне беспокоил сам факт, что американцем Рамсомсоном был проделан анализ безопасности атомных электростанций (последовательно он искал возможные источники каких-то неприятностей, приводящих к авариям, систематизировал их, вёл вероятностные оценки того или иного события, оценки того, с какой вероятностью данное событие может привести, скажем, к выходу активности наружу), а мы об этом узнавали из зарубежных источников. Я не видел в Советском Союзе ни одного коллектива, который мало-мальски компетентно ставил бы и рассматривал эти вопросы.
Наиболее активно за безопасность атомной энергетики у нас выступал Виктор Алексеевич Сидоренко. Мне его подход к вопросам безопасности казался серьёзным, потому что он реально знал картину, связанную с эксплуатацией станции, с качеством изготавливаемого оборудования, с теми неприятностями, которые порой встречались на атомных станциях. Но его усилия были направлены главным образом на то, чтобы справиться с этими неприятностями: во-первых, организационными мерами; во-вторых, системой совершенствования документов, которые должны находиться на станциях и у проектантов; в-третьих, он очень беспокоился о создании надзорнных органов, которые контролировали бы ситуацию. Все это он называл организационными мерами.
Большое беспокойство проявлял он и его единомышленники по вопросу качества оборудования, которое поставлялось на станции. В последнее время мы все вместе стали проявлять беспокойство о качестве обучения и подготовленности персонала, который проектирует, строит и эксплуатирует атомные станции, потому что число объектов резко возросло, а качество персонала, участвующего в этом процессе, скорее понизилось — и понижалось на наших глазах.
Вот вокруг этих вопросов я бы сказал, что Виктор Алексеевич Сидоренко был лидером людей, которые проявляли беспокойство. Он не получал должной поддержки в нашем Министерстве, каждый документ, каждый шаг давался с мучительным трудом и это тоже психологически можно понять, потому что ведомство, в котором мы все работали, было построено на принципах высочайшей квалификаций людей, исполняющих любую операцию с высочайшей ответственностью.
И действительно, в руках квалифицированных людей, хорошо ведущих свою работу, наши аппараты казались и надежными и безопасно эксплуатируемыми. В этом круге беспокойство о дополнительных мероприятиях, повышающих безопасность атомных станций, казалось каким‑то надуманным вопросом, потому что это была среда высококвалифицированных людей, которые привыкли полагаться и были убеждены, что вопросы безопасности решаются исключительно квалификацией и точностью инструктирования персонала, который ведёт процесс. Военная приёмка в большой мере присутствовала в нашей отрасли, поэтому, значит, качество оборудования было достаточно высокого класса. Это как-то успокаивало, и даже научные работы, направленные на решение важнейших вопросов дальнейшего совершенствования станций — как с точки зрения безопасности, так и с точки зрения экономичности, — не пользовались поддержкой.
Все большее количество ресурсов тратилось на создание объектов, не имеющих прямого отношения к атомной энергетике. Создавались мощности по производству плееров, создавались мощности металлургического и металловедческого плана. Большое количество строительных ресурсов тратилось на создание объектов, не имеющих отношения к тематике ведомства. Начали ослабляться, а не укрепляться научные организации.
Они потихоньку, бывшие когда-то в стране самыми мощными, стали терять уровень оснащённости современным оборудованием. Персонал стал стареть. Молодёжи меньше стало появляться. Не очень приветствовались новые подходы. Постепенно, незаметно, но это было, всё-таки происходило. Оставался привычный ритм работы, привычный подход к решению тех или иных проблем.
Я всё это видел, но мне было трудно вмешаться в этот процесс сугубо профессионально, а общие декларации на этот счёт воспринимались в штыки. Опять же, потому что попытка непрофессионала внести какое-то своё понимание в их работу навряд ли могла быть приемлемой.
Всё время требовались новые здания, новые стенды, новые люди для выполнения работ, потому что число объектов возрастало. Но наращивание носило всё-таки не качественный, а количественный характер. Причём вновь приходящие специалисты уже по своей квалификации повторяли уровень конструкторских организаций: часто проходили там практику и хорошим специалистом-реакторщиком считался тот, который хорошо освоил конструкцию данного реактора, который знал все аварийные случаи, происходящие на станции, который умел приехать на любой объект и помочь в его физическом и энергетическом пуске, быстро разобраться в том, что там происходит, доложить руководству института или в Министерство. И вот выросло численно великое поколение инженеров, которые квалифицированно знали свою работу, но некритически относились к самим аппаратам, некритически относились ко всем системам, обеспечивающих им безопасность, а, главным образом, знали эти системы и требовали наращивания их числа.
Эта ситуация была для научного центра ненормальной. При этом многочисленные разговоры о том, чтобы укреплять конструкторские организации такого рода специалистами и такого рода подходами, полтора десятка лет звучали в институте, на профессиональных и на партийных уровнях, но практически, за исключением одной, конструкторские организации не укреплялись, а оставались на том же привычном уровне выполнения исходно заданных обязанностей.
Поэтому картина такая и складывалась: что вроде бы всё благополучно, и нужно просто наращивать количество известных стендов, увеличивать количество людей, работающих по известному алгоритму, — и всё будет в порядке.
Червь сомнения меня глодал, потому что в своей профессиональной области, мне всегда казалось, надо работать иначе. Надо делать всегда обязательно что-то новое, очень критически относиться к тому, что было сделано до тебя, пытаться отойти в сторону и сделать как-то иначе, чем делалось до тебя. Можно было на этом деле, конечно, рисковать. И я рисковал довольно сильно, но мне за свою жизнь, не очень короткую, не очень длинную, пришлось вести десять проектов на уровне, скажем, мировом. И вот, я должен сказать, пять проектов из них провалилось. На этих провальных проектах я нанёс государству порядка 25 млн. рублей ущерба. Провалились эти проекты не потому, что они были исходно неправильными.
Они были привлекательными, интересными, но оказывалось, что то не было нужных материалов или материаловеды не хотели или не сумели их сделать, то не было организации, которая взялась бы за разработку нетривиального компрессора, нетривиального, скажем, теплообменника, со ссылкой, опять же, на отсутствие нужного материала или опыта.
В итоге исходно привлекательные проекты при их проектной проработке оказывались очень дорогими, громоздкими и не принятыми к исполнению. Вот из 10 проектов 5 оказались проваленными. Ещё два, я боюсь, ожидает такая же судьба, и примерно по тем же причинам.
Но три проекта оказались очень удачными. Там, где мы нашли хороших партнеров и где выложились максимально, с использованием высших эшелонов власти, с использованием авторитета Анатолия Петровича, Центрального Комитета партии. И в итоге, одна только из трех состоявшихся работ, на которую мы затратили 17 млн. рублей, стала приносить ежегодного дохода 114 млн. рублей.
Камни не исполняют желаний. Их исполняем мы сами, четко следуя однажды выбранному пути. - майор Кальтер - Свинцовый закат
Приветствую тебя гость! Что-бы иметь более широкий доступ на сайте и скачивать файлы, советуем вам зарегистрироваться, или войти на сайт как пользователь это займет менее двух минут.Авторизация на сайте
В.А. Легасов - Форум о Зоне Отчуждения и о модах игры Stalker
